Синие горы

Заглянувшая за занавеску Матрёна, взглянув в глаза Пашке, вспомнила их вчерашнее выражение за столом, и тихонечко стала вытягивать незваную гостью подальше от неё.

— Погодите! — взмолилась гостья. — Погодите, говорю вам! — От её робости и скованности не осталось и следа. Не дожидаясь приглашения, она расстегнула пальто, основательно уселась возле бабки Матрены и торопливо стала говорить уже ей:

— Отдайте мне этого ребёночка. Мы шесть лет прожили с ним до войны. А ребятишек не было. А тут письмо от него, что встретил землячку, Пашу. Винился он передо мной. Ждёт, мол, Паша от него ребёнка. Чтобы, мол, я его не ждала, а судьбу свою устраивала. — Ковыряясь ещё замерзшими с дороги пальцами в сумке, достала злосчастное письмо — помятый треугольничек, протянула его Паше. Паша отпрянула назад.

— У нас с ним всё по-честному было, с детдома ещё, — зачастила женщина. — У нас, кроме друг друга, никогошеньки нет. У вас, — снова обернулась она к Матрёне, — понимаете, и муж, и Паша ваша, и девочка вон какая-то. И родит вам она ещё, замуж выйдет, а у меня никого не будет, — горячечно твердила она старухе, моляще глядя в глаза, не отпуская край передника. — Отдайте! Отдайте мне ребёнка! — уже кричала она. — У меня никого! Никого нет!

Паша молча пятилась и пятилась назад, пока не уперлась ногами в сундук у стены. Глаза наполнялись слезами, и казалось, пришедшая женщина плавала в каких-то туманных озерках. Анютка порывисто обняла Пашу и прижалась всем тельцем.

Вошедший с улицы Елисей, поняв по сбившемуся платку Матрёны и заплаканной Пашке, что дело неладно, шагнул к Матрёне.

— Погоди, девка, никавокать-то. Вернётся с фронту, да и простишь его. Пашку мы, конечно, никому не отдадим, а уж дитё тово чудней! Как ты такое удумать-то смогла? — очнулась, как от дурного сна, Матрёна. — Ни боже мой! — и перекрестилась для верности. — Ишь чо удумала! У меня два сына на фронте сгинули. А ты — «отдайте»! Иди отсюдова! Ишь, вырядилась! — зашлась в крике Матрёна, стала пинать ногами чемоданишко приезжей. А потом, сев на табуретку посреди избы, заплакала:

— Я двух сынов там оставила, Господь нам ребёнка даст… А ты придумала — отдай его тебе. Иди луччи от греха подальше. Вернётся твой…

Гостья, глянув на обитателей избы непонимающе, закричала громко, перекрикивая Матрёну:

— Да умер он! Не вернётся! Умер в госпитале от ран, полгода назад. Разве бы я осмелилась к вам идти? Вы поймите, я хочу, чтобы у меня хоть бы кровиночка его осталась. — Не сдержавшись, разрыдалась.

— Что-о-о? Что ты сказала? — Пашка медленно, как будто сквозь тину болотную, брела к приезжей, пытаясь прочесть по губам, что она говорит. Она перестала слышать, воспринимать её речь, а потом и вовсе стала отталкивать гостью руками, как будто этим можно было оттолкнуть и известие, что привезла гостья.

Скривилась от неожиданного надсадного воя летящей авиабомбы, и неожиданно каким-то краешком сознания ощутила, что никакая это не бомба, — завыла она сама. Подхватив в беремя заболевший живот, охнув от резанувшей боли внизу, упала за занавеской на кровать и закричала тяжело, по-животному. Матрёна, оттолкнув гостью к лавке, бросилась, крестясь, за занавеску, где рыдание снова переходило в крик боли.

— Иди, милая, иди, откуда пришла! В улице в доме с белыми ставнями тётку Анну крикни, мол, рожает девка-то, — подтолкнула её к двери.

Приезжая, рванула пальто так, что затрещали и посыпались на пол пуговицы. Бросилась к умывальнику и, торопливо намывая руки, крикнула Матрёне:

— Не нужно никого! Я же врач! Готовьте воды, воды побольше, и во что завернуть. Бельё какое-нибудь. Только чистое!

Анютка встревоженно занырнула на печку и зажимала уши каждый раз, когда возобновлялся Пашин крик. Метались по дому Матрёна и Елисей — с водой, с тазом, с холстинами. Плакала Анютка, когда крики Паши становились, казалось, нестерпимыми.

— Слушай меня! Тужься! Тужься, говорю, — властно командовала докторша. Матрёна только успевала исполнять команды приезжей. Утешал Анютку дед Елисей, вызволив с печки под своё крыло, обнимал и тихонько шептал на ухо:

— Потерпи, Нюта, не боись. Дело-то житейское. Посидим рядышком. Там без нас управятся.

— Деда, а война скоро кончится?

— Скоро, милая! Скоро! Покатился немец к дому. Теперь ему обратно уж силушки не будет к нам лезть! Ох ты, Господи! Помоги разрешиться от бремени, — крестился он попутно, отворачиваясь к иконам…

А Пашин крик стал стихать, будто обессилела она совсем. Елисей встревоженно закрутил шеей. Не нравилась ему эта тишина, прерываемая тонким стоном. И вдруг стон перерезало детским криком, сначала слабеньким, а потом всё более уверенным.

— Дед, у тебя слёзы-то в бороду катются, — засмеялась Анютка, размазывая тёплыми ладошками сначала свои, потом дедовы слёзы. Из-за занавески вынырнула Матрёна, наскоро сполоснув руки под рукомойником, подбежала к Елисею:

— Ой… Слава те, Господи, внук у нас, Лисеюшка, внук, — обняла дедову голову и расплакалась. — Дай стул-то, присяду. Ноги трясутся. Господи, как будто сама родила. Ой, намучилась Пашенька. Сидите тут! Пошла я к ей.