Синие горы

Вспомнилось, как однажды, в декабре, приехал он из соседнего села, где временно работал сменным, и постучал в дверь, уже в ночи. Шесть километров шёл с трассы домой, обындевел, как Дед Мороз. Испугалась, ругала, оттирала, отпаивала горячим чаем. Растирала задубевшие ноги. Бог отнёс. Даже не чихнул назавтра… «Затосковал да и поехал», — улыбался он ей оттаявшими губами.

Много чего вспоминается Катерине. Как за всю их жизнь ни разу, считай, не расставались — роддом да ожог не в счёт. Свадьба вспоминается — и смех, и грех. Отправили его в соседнее село работать. Скучали друг по другу, а работа — никуда не денешься. У неё — почти неделя отпуска. Вот и поехала в гости. Пожила там у него четыре дня, собралась домой, а паспорта в сумке нет. С собой ведь брала. А он сидит рядом с сестреницей (квартировал у неё), улыбается тихонько. Потом подаёт из кармана своего пиджака. Берёт она паспорт, листает, а там… штамп о браке!

— Это што такое?

— Ничо. Пошёл в сельсовет, — он в одном помещении с клубом. Говорю, моей некогда прибежать, распишите нас. Вот и расписали.

Время — обед. Хозяйка, взглянув на «молодую», споро стала наставлять на стол горячее с плиты: картошку жареную, карасей, щи. — Саня-я-я! Иди, свадьбу гулять будем, — смеется, подзывая с ограды своего мужа. Пообедав вчетвером, стали уж планы строить, что дальше делать. Перебралась Катерина в Новониколаевку, три года там и прожили, а потом в свою деревню вернулись с двумя народившимися уже малышами.

— Эта… Иди-ка сюда, — позвал из спальни дед. Баба Катя снова сорвалась с места. Стоя у изголовья, глянула пытливо:

— Чего?

— А щас утро или вечер?

— Утро, конечно! Ты ж блины со мной ел.

— А сама-то таблетки пила? Или токо меня травишь?

— Пила, пила, не переживай.

— Запереживаешь тут. Тебе вперёд меня никак нельзя. Я ж даже с койки без тебя не вылезу. — И глаза деда глядели в этот раз вполне осознанно и серьёзно. — Ты бы телевизор, что ли, включила. Картина, можа, какая идёт, про любовь, — улыбнулся он, переключившись с хмурой мысли.

— Придумал тоже, «любо-о-овь». Разе она есть? Сказки! Дурь одна в этом телевизоре. Давай-ка, я лучше тебя побрею, — поднявшись с кресла, привычно включила бритву и стала сбривать щетину, сбавляя нажим на месте старого шрама на шее, а потом аккуратненько протёрла лицо влажной салфеткой.

— Вишь, ты ишо у меня молодой, — улыбнулась она, пригладила неровно остриженный ею же чубчик и прижала его остриженную головушку к груди…

Я ждал тебя, Мотя…

Когда тебе лет семьдесят и две трети из этого, а то и больше, ты месила ногами в литых сапогах навоз на скотных дворах фермы, то уж чем-чем, а статью да здоровьишком не похвастаешься.

Вот и Матрёна Николаевна из этих, «ферменских». В сенцах есть уголок, где ещё висят пара халатов-спецовок и залоснившаяся на животе фуфайка. Если прижаться к ним в потёмках носом, то можно уловить запах силоса. Ох, тот ещё продукт! Бывало, раз на пять-семь платки простираешь, занесёшь их с мороза домой, ломкие и льдистые, оттаять да досушить, а они и испустят на радостях силосный дух на всю избу…

И хоть видно в окошко, что на месте фермы теперь пустырь, только старая, просевшая хребтина от склада ещё маячит, обозначая в крапивных зарослях бывший колхозный участок, фуфайка в сенцах нет-нет, да напомнит запашком о ранешном…

А уж артриты, да кто ещё там мудрёный, что накрепко прицепились к рукам, к ногам да к коленкам — те и дня не дадут позабыть приснопамятные «три тысячи кг надоев от каждой коровы», будь они неладны…

Поглядывая на занемогшего деда, Матрёна достаёт из посудника старую жестяную банку из-под чая и вытаскивает оттуда документы.

— Сможешь один завтра без меня-то? — больше для успокоения собственной совести спрашивает у деда.

Тот только вздыхает. Отёчной пятернёй чешет когда-то знатное пузцо…

— А чо нам теперь мочь-то. Молодой… горячий… С вечера в штаны надую, утром — сухой, — одышливо балагурит дед.

Понимает, что день без её ворчания, терпеливых подношений таблеток по часам, чаеваний за столом, куда он пока в состоянии подходить, покажется длинным. А Матрёна, прицепив расшатанные оглобли старых очков к ушам, выискивает паспорт, справки и ещё какие-то важные бумажки, без которых врач нынче и глядеть не станет.

Собрав весь свой архив в пакетик, для верности перевязала его шнуровой резинкой и положила в ещё один. Туда же поставила поллитровочку сметаны и в другой пакетик — вчерашних тарочек с черемухой. Зайдя в спальню за печку, наказывает:

— Помногу не лежи, ходи помаленьку. А то опять отечёшь, как колотушка, никакой фурасемид не поможет. Чай варить будешь, дак про чайник не забудь…

— Што я, дурак уж совсем…

— Да обои неумные… Я вон позавчера его не долила да включила. Ладно, сразу вспомнила! Каво теперь обижаться, раз уж чудные на голову стали. На двор-то пойдёшь, дак кухвайку одевай, ты потный весь, сразу же просквозит. Хиусок холодный. Руки сразу терпнут, — продолжает она поучать старика, проворно подсобирывая платье, кофту понарядней и доставая из шифоньера почти не ношеную стёганую куртку.