Синие горы

— Можа, не сломался? — приходит в себя бабушка. Осторожно-осторожно развинчиваю крышку и уже под нею слышу противный хруст.

— Баб, а говорят, их можно склеить?

Бабушка смотрит на горку высыпанных на траву крошечных осколков и молча качает головой. В каждом осколке плавает по моей слезинке. И день сразу стал мрачный и надоевший.

— Не реви, пропади он пропадом, китаец этот! Скажем мамке, что это я уронила. Да и чай с его несладкий, как с банного веника напаренный. На костре будем варить, как и раньше! Не уроси, пошли…

На море-окияне

Зима, упав нынче добрым снегом к началу декабря, выдалась мягкая, безветренная и со смешным, по нашим меркам, морозом. Всего под двадцатник. Иду потемну домой и под скрип унтов возвращаюсь в декабрьские вечера моего детства, которые были хоть и лютые по морозам, но такие согретые домашним теплом.

Вечер. Валяюсь на кровати, прижавшись боком к печке-спасительнице. Дом у нас вечно холодный, потому что огромный, переделанный из старого клуба. Пока печка топится — тепло. Недаром зимой, в самые лютые морозы, заносили «буржуйку». Ревматически изогнутое колено её трубы запускали в дымоход отогреваться, и печка шумно гудела, пожирая листвяк, опасливо пламенея щеками. И первое запомнившееся слово «жижа» (горячо) — было именно об этой зимней спасительнице.

Лежу у большой печи, полируя её спиной. Листаю очередное сокровище из библиотеки. Мама дверь на крючок не закрывает: «Поди, бабушка придёт». И точно: ближе к восьми, а то и девяти вечера приходит моя бабулька. Шаль в куржаке, брови в инее.

— Ох, и сту-у-у-ужа! — выдыхает. Мороз, тискавший бабушку всю дорогу, обессиленно упал на пол клубком пара и потерялся в углах дома. Бабушка, сбросив верхонки у порога, сразу садится к печке спиной. Мама, уставшая и ещё толком не согревшаяся после работы, вздыхает:

— Охота тебе идти по морозу.

— Да одной неохота ночевать, — виноватится она. — Думаю, может, ночлежницу свою сомушшу… — Бабушка смотрит в мою сторону, и я запоздало пытаюсь принять сонный вид. Мама, взглянув на меня, тут же «сдаёт»:

— Не, не спит, токо и знат шуршать книжкой! Подсобирывайся пока. Мы с бабушкой чай попьем.

Мама наливает чай, пододвигается к столу сама, и бабушка присоединяется, нехотя отлипнув от печкиного бока. Попив накоротке чаю и обговорив домашние новости, бабушка начинает на меня поглядывать: я ведь могу сыграть смертельно уставшую и засыпающую внучку.

— Пойдё-ём, у меня тёпленько, не то што у вас, и молоко топлёное, с пенками.

— На улице стужа, баб! — ломаюсь я, хотя коричневые пенки — весомый аргумент, против которого я точно не устою.

— А я ж не одна, я с пальтом! — Она действительно вошла в дом в пальто, накинутое поверх фуфайки. Сейчас оно, безвольно раскинув рукава, блаженно греется на спинке стула у печи.

Нехотя начинаю собираться, глядя на маму, которой и меня жалко, и бабушку, тащившуюся за мной по холоду. Мало-помалу принимаю своё обычное состояние (которое бабушка характеризует «соловей в попе, петь не поёт и сидеть не даёт»). За пять минут, натянув на себя всякие «теплушки», подхожу к бабушке. Та надевает на меня поверх моего пальтеца своё пальто. О-о-о! Это не пальто, а сказка. Оно длинное, до пола, из чёрного драпа, на вате. Не на вшивеньком, продуваемом ватине, а на вате. Лет этому пальто, наверное, двадцать, а то и тридцать. И венчает эту цитадель тепла воротник. Не крошечный лоскуток из «чебурашки», как в моём пальто, а массивный воротник, прикрывающий и плечи, и часть спины. Он из котика, если верить бабушке. Мне жутко жаль этого «котика». Наверное, это не котик, а котяра, судя по размерам! Но он так ласково льнет к щекам и подбородку и не колет, в отличие от маминой шали, которую она называет «под вид пуховой». Обожаю этого Котика! Пока идём к бабушке, он даже не успевает нахолодиться от мороза и просто ластится к лицу, погреться моим паром изо рта. Сверху моего тёплого платка меня ещё и завязали и перепоясали маминой шалью.

Мы выкатываемся из ворот, как два колобка. Тени от фонаря причудливо нас растят сначала до обычного человечьего роста. А потом и вовсе в великанов, и мороз становится не таким страшным. Хотя он такой, что провода жалобно воют на столбах какую-то их нескончаемую песню. Снег скрипит и скрипит под валенками. Я иду, как в тёплом шалаше, придавленная пальто. Со стороны вижу, что бабушке холодно:

— Баб, ты не замёрзнешь без пальта?

— Не-е, доча, у меня кухвайка тёплая и шаль! — как можно бодрей отвечает бабушка и почаще семенит ногами. Я тоже бодрее перебираю ногами в своём шалаше. Она, чтобы отвлечь меня от лютой стужи, говорит:

— Щас бы шли-шли — раз и кукшин нашли! С золотом! Чо бы мы с ём сделали?

— Купили бы шоколадок!

— Не-е, доча. Мы б уехали туда, где тёпло! Там всё время трава растёт. Косить её будем!

— И купили бы заправдишную пуховую шаль маме, чтоб ей не холодно было на работу ходить!