Синие горы

По-хорошему бы, и ехать никуда не надо… Голова, пожалуй, полжизни проболела, не до лечения было. Понятно дело, ветром продувало. Дорога к ферме через поле, а он там гулял, ветер-то, только завихренья ходили! На ферме до поту наломаешь хребтину, домой скорей. Опять ветер в затылок, перебирать влажные завитки, голову студить. Это себе Матрёна такой диагноз выставила. Может, и другая причина, да кто ж её искал…

А тут новая хворь приключилась, у стариков же почти каждое утро новая хворь. Как кончился список, считай, помирать можно… Заболели вены на ногах, будто тянут невидимые электрики жи-лушки по ногам в разные углы. Места от боли найти невозможно, а под коленкой ещё и нарос бугор с ладошку, брусничного цвета.

Утренний автобус в восемь уж подсобрал редких пассажиров — кого в «безработицу», кого по врачам, и Матрёна, зажав между коленок свой пакет, досыпала у стылого окошка утренний сон. Снилось ей, что она проспала на дойку. Бегает по дому, собираясь, Иван, ещё молодой и крепкий, уже надёрнул свои вещи — пиджак, кепку. И два раз уж возвращался от машины — поторопить её. Покрикивает. А она бы рада, да рука как будто отнялась, не даёт возможности одеть фуфайку. За окном снова засигналила доярочья машина. Матрёна проснулась, оторопело огляделась на пассажиров, тоже нехотя просыпавшихся перед райцентром. Дорогу переходили унылые утренние коровёнки, которых нелёгкая гнала по весенней голой степи, с которой только сошёл снег. Автобусник раздражённо подал сигнал второй раз, и Матрёна окончательно проснулась, растирая одеревеневшую во сне, видимо, от долгого сидения, руку.

Через три часа Матрёна Николаевна уже посиживала у старой подружки, которая укочевала из деревни в райцентр к внукам. Сидя за столом, приноравливалась есть левой рукой:

— Правая-то как отерпла в автобусе и что-то в ей заклинило, — жаловалась она подружке.

— Ты б зараз показала хирургу, раз с венами обратилась!

— Шипко я им нужна! Думала, можа, схлопочу инвалидность. Всё какую таблетку задаром дадут! Рассказываю ему, жалуюсь, он пишет и пишет, головы не подымая от гумажек. Мои все перебрал, свои пишет. Потом подает гумажку — вот, мол, написал вам, какая мазь, два раза в день мажьте. А я осердилась: мужик хворый день дома один лежит, а он меня даже не потрогал! Мазь-то я и без него мажу! Говорю: «Вы хоть у меня под коленкой-то пошарьте!»

Обе старых телятницы расхохотались.

— Погоди-ка… — Анна бросила улыбаться. — А ты правой рукой вообще не можешь ись?

— Нет. Я ж тебе говорю. Отерпла в автобусе.

— А чо у тебя шти из рота проливаются?

— Да тороплюсь, они, поди, и льются, душа уж домой вся едет, к Ваньке, а я всё ещё тут.

— Погоди, погоди. Однако тебя паларизовало! У моего так же рот кривило и рука неладная была!

На такси Матрёна снова добралась до врачей. По совету подружки сразу заявила, что у неё парализация, и загремела на пару недель в терапию.

Просилась домой за халатом и тапками, чтоб деду наказы сделать да няньку ему найти, да куда там — сразу в коридоре завалили на носилки. Лежала, очуманевшая от капельниц, и переживала за деда. Хотела было сходить на телефон — прирявкнули, чтоб не вставала.

К старику в деревню приехала внучка, сердито погромыхивала ведрами и чайниками, злясь на неспешный хворый мир и тоскуя о стремительной круговерти своей здоровой девятнадцатилетней жизни. И хоть зла с её стороны особо не было, дед чутьём понимал свою ненужность. Интерес к жизни потерял и всё реже стремился поймать глазами за окном воробушков, что прилетали каждое утро на черёмушную ветку.

Казалось, что без Матрёны и воробьи стали невесёлые, а нахохленные, злые, ссорились между собой. Небо, как назло, было серым, непроглядным и никак не могло разродиться ни снежком, ни солнечными лучами. Внучка, приехав ухаживать за ним, коротко бросила: «Положили бабу в больницу. Парализованная она, хоть бы отошла!» От этой ломкой, пугающей фразы стало Ивану ещё хуже. Ни вставать, ни пить таблетки не хотелось. Смысла лежать тут, ожидая, когда на соседнюю кровать привезут Матрёну, не видел. Парализованные в деревне были, повидал за свою жизнь. Ни рукой, ни ногой шевельнуть толком не могут, старой колодой повдоль койки лежат. Представить такой свою Матрёну не мог. Жмурился зло, пытаясь отогнать такие мысли, смахивал едучие слёзы, которые то и дело скатывались в овражек возле щёк.

— Дён двенадцать, поди, будут лечить? — спросил однажды внучку, загибая седьмой листок на численнике.

— Не знаю, — коротко буркнула она, мусоля пальцем по сотовому телефону.

На исходе второй недели Матрёна вернулась домой — похудевшая, растерянная. Издалека заглядывала на окна, на герани за стеклом, с множеством пожелтевших листочков, и осыпающимся цветом. Хоть и дорога от остановки до дома короткая, а ноги едва донесли. Тяжело с непривычки, после двух недель лежания на больничной кровати.

Распахнув двери, глянула в передний угол, на чёрную доску иконы, лика на которой давно уж было не разобрать.

— Слава тебе, Господи. — И бросила на пол пакет с бумажными причиндалами.