Синие стрекозы Вавилона

— В чем дело? — завопила она с новой силой. — Он еще спрашивает! Растленный работорговец!

Тут я не выдержал и заревел:

— Я противник рабства! Я аболиционист!

— Аболиционист херов! — вцепилась Цира в новую тему. — Противник рабства! А сам рабов пытаешь!

— Кого я пытаю? — надсаживаясь, заорал я. — Это ты меня пытаешь!.. Сучка белобрысая!..

— А Мурзик? — крикнула Цира. Она аж приседала от ярости.

— Что — Мурзик?

— Почему ты подверг его пыткам? — выкрикнула она. — Ты что же, думаешь, раз он купленный раб, то можно… так… Что он игрушка для твоей садистской… мелкой душонки…

Она задохнулась.

— Цира, — сказал я, — ты можешь оскорблять меня, но пожалуйста не трогай душу великого Энкиду.

Она с размаху плюхнулась рядом со мной на диван и наконец разревелась.

— Ну? — спросил я. — Что еще?

— Что ты с ним сделал? За что ты его?..

Я встал, неторопливо открыл комод, вытащил из-под стопки футболок пачку бумаг на освобождение Мурзика и швырнул ей на колени.

— Читай, — сказал я. И вышел на кухню.

Мурзику и впрямь было совсем худо. Глаз не открывал. Инфекцию ему занесли, что ли? Костоправы, одно слово.

Я нашел гарантийный талон и набрал номер телефона, указанный там. Сперва долго было занято, потом не брали трубку. Наконец нелюбезно осведомились о причине моего звонка.

— Да человек после вашего лечения помирает.

Там деловито осведомились:

— Жар?

— Да.

— Сколько?

Я не измерял Мурзику температуру — какой смысл, если и без того видно, — но ответил уверенно:

— Сорок.

Медикусы любят четкие, точные, лаконичные ответы.

— Возраст?

— Тридцать один.

— Хронические заболевания?

— Отсутствуют.

— Ждите бригаду.

— Когда? — спросил я.

— В течение суток.

— Так он помрет за сутки.

— А я что могу сделать? Дайте ему аспирин, если вы такой беспокойный.

И повесили трубку.

Я выругался и отправился обратно к Цире. Она уже закончила чтение документов и сидела смущенная.

— А, Цира, — сказал я, забирая у нее бумаги, — поняла теперь, что невинного человека опорочить хотела?

— Я же не знала…

— Да. Многого ты еще не знаешь о людях, Цира.

— А что я должна была думать, когда он открыл мне дверь и тут же повалился на пол? Весь забинтованный, морда опухла… Я его еле до кровати дотащила…

— Ты целить умеешь, Цира?

— Нет. Я работаю только с тонкими планами.

Я плюнул и пошел пичкать Мурзика аспирином.

Бригада явилась через две стражи. Неопрятного вида дядя влез в кухню, брезгливо посмотрел на Мурзика и велел мне снять с него повязки.

Я снял. Под повязками все распухло и покраснело. Дядя сдавил мурзикову руку пальцами, посмотрел, не выходит ли гной. Гноя, вроде бы, не было.

— Так у него и не воспалилось вовсе, — сказал дядя недовольно. — Зачем вызывали-то?

— Откуда мне знать? — огрызнулся я. — Я не доктор. Плохо ему, вот и вызвал.

— Ему и должно быть плохо. А чего вы ожидали? Ему вон какую площадь обработали. Вам, вообще-то, говорили, что нельзя такую площадь за один раз обрабатывать?

— Ничего мне не говорили. Взяли деньги и сделали работу. Вы, костоправы, портачите, а люди страдают.

Дядя в охотку послал проклятие коллегам и небрежно набросил на Мурзика одеяло.

— Так что мне с ним делать? — спросил я, понимая, что дядя сейчас сбежит и больше я его не дозовусь.

Дядя повернулся ко мне.

— Кормить бульоном. Следить, чтобы обязательно ел, пусть понемногу. Смазывать мазью, которую вам дали. Мазь еще осталась?

Я показал.

— Мало, — сказал дядя. — Прикупите в аптеке. Я выпишу рецепт. Смазывайте два раза в день. Повязки меняйте. Температуру не сбивайте. Только когда сердце отказывать начнет. Если через три дня не станет легче, вызовите гарантийную бригаду еще раз.

Он оставил рецепт и ушел, не закрыв за собой дверь.

Мурзик оказался двужильным. Я даже и не знал, как мне повезло с рабом.

Все то время, что он помирал, Цира жила у меня. Спала со мной в одной постели, но трахаться наотрез отказывалась. Говорила, что у нее кусок в горле застревает, не говоря уж обо всем остальном. Все остальное, надо понимать, тоже застревает.

Однако сидеть с Мурзиком, обтирать с него пот и поить его бульончиком отказывалась. Больше по тонким планам ударяла, стерва.

На третий день Мурзику действительно полегчало. Он увидел Циру, боязливо втиснувшуюся на кухню за чайником, и обрадовался.

— Цирка! — сказал он. — И ты здесь… А новости какие-нибудь есть?

— Да, — сказала Цира. — Есть, и к тому же важные. Ты встать можешь?

— Не знаю, — сказал Мурзик. — Сесть, вроде, могу.

И сел.

Я велел ему умыться и переодеться. Мурзик натянул на себя чистую тельняшку — едва ли не последнюю, ибо за время его болезни грязного белья накопился полный мешок — и, хватаясь за стены, прибрел в комнату. Я подвинулся, пуская его на диван. Цира — о диво! — сама подала чай. Правда, половину, косорукая, ухитрилась разлить.

Мы выпили по чашке в молчании. Потом Цира со значением сказала:

— Ну вот, теперь я покажу вам кое-что.

И упорхнула в прихожую.

Мы с Мурзиком переглянулись. Я пожал плечами.

— Понятия не имею, — ответил я на невысказанный вопрос моего раба. — Что ты, Циру не знаешь? Вечно у нее какие-то фейерверки…