Синий город на Садовой

– Нет, что ты. Это уже после Афгана… Поступал он в литературный институт, не получилось, взяли в армию… Мне вот повезло, на Северном флоте служил, а Женьку – на юг, в пекло. Ну и насмотрелся он там… "Нет, – говорит, – не сотворить нам, Славка, на Земле ничего доброго, если отвернулись от Неба…" Я его понимаю… – Слава присел у костра на ящик, шевельнул угли под булькающей кастрюлей. – А в детстве что… В детстве мы, как водится, мечтали стать капитанами. Женя даже песню потом сочинил про это. Давно еще…

Все вопросительно молчали. Если сказано о песне, надо бы ее услышать. Слава еще раз шуранул угли, попросил:

– Вы меня только не выдавайте ему. А то скажет опять: разболтался по вожатской привычке… Борь, принеси из подсобки гитару, она в углу, за ящиком с красками…

Борька умчался и тут же прибежал с потертой шестистрункой. Слава взял гитару, тренькнул разок по струнам и запел сразу, без всякого вступления. Глуховато, слегка печально и вроде бы чуть насмешливо, под неторопливую мелодию:

Были тайны тогда неоткрытыми,
Мир земной был широк, неисхожен,
Мастерили фрегат из корыта мы
С парусами из ветхой рогожи,

Мы строгали из дерева кортики,

Гнули луки тугие из веток —
Капитаны в ковбойках и шортиках,
Открыватели белого света.

Белый снег был суров и опасен,

Он грозил нам различными бедами.
Караулил нас двоечник Вася
И лупил – а за что, мы не ведали.

Мир являл свой неласковый норов,

И едва выходили из двери мы -
Жгла крапива у старых заборов,
Жгли предательством те, кому верили…

Мы, бывало, сдавались и плакали,

Иногда спотыкались и падали.
Но потом, сплюнув кровь, подымались мы,
Ощетинясь сосновыми шпагами.

Жизнь бывала порою как мачеха

И немало нам крови испортила.
И тогда вспоминал я, как мальчиком
Помнил честь деревянного кортика… 

Слава оборвал песню, оглядел ребят. Они молчали и ждали. Казалось, что еще не конец. Слава совсем по-детски шмыгнул носом и признался:

– Там есть еще два куплета. Можно сказать, мне посвященные. Женя эту песню-то мне на день рождения подарил. Как говорится, на память о невозвратном детстве… В котором я, кстати, совсем на себя нынешнего был не похож. Это сейчас я такой широкий и волосатый, а тогда был… ну, вроде вашего Нилки…

– Вы уж допойте, – тихонько попросила Оля.

– Да уж допою… – И Слава запел уже несколько иначе, побыстрее и резче:

…А когда было вовсе несладко

И казалось, что выхода нет,

Будто в детстве, спасал меня Славка

Девяти с половиною лет.

…Вот он мчится, как витязь из сказки,

В тополиной июньской пурге.

И как рыцарский орден Подвязки —

Пыльный бинт на побитой ноге…

Слава прижал струны. Все опять молчали. А что делать, не аплодировать же. Песня хорошая, но тревожная какая-то. А тут еще услышали про бинт и, конечно, разом вспомнили: где же Нилка-то? Переглянулись.

– Может, случилось что? – вполголоса произнес Федя. Все посмотрели на ведущую от ворот дорожку. И…

– Легок на помине, – обрадованно выдохнула Оля.

– Явился молодец-огурец, – сказал Борис. – Имеется в виду расцветка, а не иные качества…

Нилка размашисто и сердито шагал от церковных ворот. Он и правда весь был "растительных тонов": в мешковатом и длинном свитере – пыльно-зеленом, с желтыми волосками на груди, в салатных гольфах и широких полусапожках из блестящей резины изумрудного цвета. Только шортики прежние, серые, но их почти не было видно из-под обтрепанного подола. Полусапожки болтались на ногах, но Нилка не сбавлял размашистого шага. Так вот примаршировал к костру, надул пуще прежнего губы и сообщил ни на кого не глядя:

– Раньше не мог. Рядом с домом трубу прорвало, кругом с'сплошное море. Видите, с'сапоги…

– Ладно, хоть сам не потонул, – сказала Оля. Без всякой насмешки, с облегчением. Но обиженные глаза Нилки подозрительно заблестели. Борис быстро взял его за плечи.

– Не дуйся, Нил. Никто же не сердится, что ты опоздал. Подумаешь, полчаса…

Нилка объяснил сипловато:

– А еще мама не пускала. Говорит: нынче холодно, никуда не пойдешь, пока не оденешься теплее. Ну, я и надел этот балахон. В знак протеста. Пускай будет смешно…