Синий кит

— А, привет-привет, — глаза ее, что хвост павлина, подведены, — какая-то ты тихая последние дни. Что-нибудь будешь? Земляничный коктейль, или чего покрепче?

София качает головой: несмотря на то, что их дружба кончается, ее приметы все еще умиляют ее. Земляничный коктейль, — сколько же лет подряд они заказывают его? Восемь? Семь?

— Ну, не смотри на меня так. Сейчас отлипну. Бесплатная вафля, сама понимаешь. — Волобуева протягивает ей сотовый. — Полюбуйся. Как он тебе?

Парень с короткой стрижкой, глаза черные, глупые от надбровных, нависающих дуг, одет в майку, силится поднять штангу с тремя снарядами по обеим сторонам.

— Ничего.

— Ничего? Он учится в лицее, не сказать, что симпатичный, но милый. То есть не няшка, а по-человечески милый, понимаешь?

София кивает, хотя и не представляет, что Волобуева в нем нашла.

— Может быть, хочешь поточить? Я просто должна поставить точку в разговоре.

— Конечно, валяй. Я ничего не буду, кроме коктейля.

За стойкой полная женщина в чепчике, кареглазая, как будто в ее глазницах косточки от фиников. Двойной подбородок-сдоба. На пухлом мизинце перстень раза в четыре толще обручальных колец ее родителей.

— Земляничный коктейль, пожалуйста.

— Восемьдесят рублей.

Пухлые пальцы мусолят купюру, розовый ноготь гладит Аполлона, она степенно отсчитывает сдачу монетами, видно, что ей нравится их столкновение. Софии представляется, как после закрытия кафетерия, та своими пухлыми пальцами с розовыми ногтями, сняв чепчик, ослабив ворот, загребает червонцы и высыпает их на себя. Звук соударения монет, полый звук прикосновения меди к дородному телу, едва различимый стон изо рта и полусвет покинутого до утра кафе, на столы которого нагромождены перевернутые стулья.

— Кстати, это правда, что твой Сереженька заехал Иванковой по щам?

Волобуева отвлеклась от сотового, хотя он лежит перед ней в ворохе салфеток и продолжает жужжать. Что есть сил, она старается смотреть в глаза Софии.

— Кто тебе об этом сказал?

— Да так, слухом земля полнится.

— Земля, значит?

— Слушай, Софа, я за тебя беспокоюсь, я знаю, что у вас контры с Иванковой. Так сказать, не складываются отношения.

— Между нами нет никаких отношений.

Волобуева сжимает губы, на щеках проступают ямочки.

— Зачем пудрить мозги Сереже и бесить Иванкову? Что ты волов тянешь?

— В смысле?

Сотовый Волобуевой сотрясает звонок, она проводит пальцем по экрану и говорит в трубку изменившимся, медовым голосом:

— Да, милый, да, конечно, нет, сегодня не могу, я встречаюсь с подругой, а вечером… вечером у меня балетная школа, ты забыл. Ну, зая. Нет. Зая, не будь таким. Будь хорошим мальчиком. Плохим? Да, такие девочки нравятся, нет…

Только сейчас София поймала себя на мысли, что завидует Волобуевой, вернее, в равной степени завидует ей и презирает ее. Может быть, она сама бы не прочь встречаться с парнем, но ее пугает ложь, эта медоточивость, льстивость, необходимость быть не самой собой, как будто любовь от тебя требует отдаться без остатка, а взамен — что она обещает взамен? Существо на аватаре, которое показывала десятью минутами прежде Волобуева? С надбровными дугами, с плевками через волнистые губы, с быдловатой самоуверенностью, с ограниченностью слов, вроде: «Эй, детка в клетке! Потанцуем?», — ограниченностью дел? Которое бы окурками на потолке в подъезде рисовало сердце, посвящало ей рэп с убогими рифмами? Обнимало ее? Требовало бы большего? Ее передернуло от брезгливости, Волобуева пристально посмотрела на нее, ей показалось, что София мучается от нетерпения.

— Хорошо, зая. Хорошо. Всё, мне пора. Целую, зайчик, целую, плюшка… — нажимает на сотовый, лицо ее обращается в камень, — бывают же такие мудаки. Так вот. К нашему разговору. Ты нравишься Сереже, Сережа — нравится тебе, может быть, вы того? И Иванкова, как банный лист, отстанет.

— Пусть всё идет так, как идет.

— Это слова старой девы.

— Это мои слова, Лена.

— И всё-таки обмозгуй дело на досуге, а то скоро я сама не буду вдуплять, что у вас происходит. Истерики Иванковой, ваша с ним любовь-морковь, исчезновение Руслана…

Волобуева неожиданно улыбается, протягивает сотовый Софии, просит ее умилиться вместе с ней, но София чувствует себя отъединенной: мало того, что она никак не может описать ей пропасть в отношениях с родителями, потому что ей не хватает нужных слов, а подходящие слова — слишком громки для их дружбы, — София боится, что даже если всё будет высказано, и об Абраксасе в том числе, Волобуева не поймет сказанное. Отнесется к откровениям Софии, как к присланному снимку с надбровным парнем и его штангой. Их дружба — темная коробка, куда ни ткнись, всюду натыкаешься на стенки или крышку, бьешься головой, как одуревший кролик, но ничего не выходит. Волшебника, который бы вытянул тебя за уши, нет, есть только Абраксас, который хочет, чтобы ты умерла и не умирала одновременно.