Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

— Ты хочешь сказать, что потратил двенадцать тысяч песо на масло и вино?.. Да ты с ума спятил! — крикнул он, вознося руки к небу или словно собираясь схватиться за голову, чего он, впрочем, так и не сделал, возможно, из боязни помять парик.

Тогда Антонио счел нужным выдержать горестную паузу, дабы дать Бернардо возможность полностью излить свой гнев.

— И ты, несчастный, доставил их морем? Будто нет бурь и английских пиратов! Ты что, совсем обезумел, подлец? Так вот что ты сделал с моими деньгами! Ты просто умалишенный, изволь вернуть мне все как можно быстрее!

Гнев Бернардо все нарастал. С каждым мигом крики его становились все громче, а оскорбления разили все страшнее. Бранные слова и вопли сменяли друг друга, и непохоже было, что его раздражение хоть немного смягчится, так что Антонио не нашел лучшего способа остановить гнев друга, кроме как поднести руку к его мошонке, намеренно сжав ее со всей горячностью и совершенно не подумав, что Бернардо может ответить так, как он ответил: то есть молниеносно сделать то же самое; очень скоро оба скорчились в три погибели, при этом правая рука каждого из них сжимала мошонку другого, а левая рука — запястье правой руки другого в надежде ослабить таким образом взаимное сжатие, от которого оба так страдали, ибо слишком уж неумеренно сдавливали они столь чувствительное мужское место.

— Мы ведь не будем причинять друг другу слишком большой боли, правда? — осмелился пробормотать Антонио едва раскрытым ртом, страстно жаждавшим прорваться длинным, сдавленным стенанием.

— Так ты вернешь мне мои деньги, болван? — процедил в ответ сквозь зубы Бернардо, тоже не слишком открывая рот.

Оба юноши твердо сохраняли свою смешную стойку, их взгляд пылал, а руки не ослабляли болезненной хватки, которая, по крайней мере в те мгновения, казалась могучим, неопровержимым аргументом; наконец Антонио ответил, испуская стон и сжимая зубы:

— Я верну их тебе с лихвой, но сначала мне нужно продать товар.

Бернардо тут же прикинул все в уме, но итог не слишком его обрадовал; он бы предпочел располагать двенадцатью тысячами песо звонкой монетой, нежели надеяться на какую-то прибыль, которая казалась ему весьма призрачной, а, кроме того, в случае его согласия подразумевала определенный нежелательный риск; поэтому он ответил, отметая всякие сомнения, хотя и совершая при этом мощное усилие, но вовсе не из-за отказа, а по причине мучившей его боли:

— Я хочу только свои деньги.

— Ты не прав, Бернардиньо, ты не прав, — ответил ему Антонио, не ослабляя хватку и испытывая даже определенную благодарность к другу: настолько он был уверен в выгодности вложения капитала.

— Ну ладно, скажешь мне это, когда захлебнешься в том количестве масла, которое тебе предстоит выпить, — изрек Бернардо.

— Или вина. Хочешь его попробовать? — ответил Антонио, все еще не разжимая руку.

— Пошел к черту, — заключил его верный друг и огорченный доверитель.

Тогда Антонио решился ослабить хватку.

— Тебе придется попробовать и вина, и масла, — сказал он другу, тут же пожалев о том, что разжал руку, почувствовав, что его причинное место по-прежнему сдавлено, и попытался вновь сжать пальцы.

— Что? — спросил Бернардо, яростно сжимая руку.

— Тебе придется…

— Так мне придется?

— Да, тебе придется, негодяй!

— Так мне придется… что?

— Получить обратно все свои деньги.

Тогда Бернардо с улыбкой разжал руку, понимая, что победил в своем упорстве.

— И пить мое вино, и жарить рыбу на моем масле, — заключил Антонио, продолжая настаивать и все еще храня в уголках губ гримасу боли и не осмеливаясь дотронуться до своего измученного члена.

И по сей день в доме Гимаран хранится огромный кувшин из-под масла, выставленный на всеобщее обозрение в саду, где он лежит, упершись в землю своим внушительным брюхом, наполненный водой или воздухом, лишенный смысла, масла или вина, и ни Антонио, ни кто-нибудь другой не может объяснить, с чего это вдруг Бернардо вздумалось использовать сосуд в качестве украшения, — очевидно, как напоминание после того, как он использовал его содержимое, подарок Антонио. Но, как бы то ни было, кувшин лежит там, и Антонио созерцает его глазами памяти, не испытывая никакой необходимости выходить на балкон дома, чтобы разглядеть его воочию, или самому отправиться к белому дому, дабы прикоснуться к глиняному сосуду, поглаживая его, как бы нежа самые сладкие воспоминания или самое любимое тело, ибо вопреки тому, что предполагал Бернардо Фелипе, продажа товара заняла не более двух недель.