Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Когда наконец Антонио Ибаньес удосужился поведать Маноло Пидре некоторые подробности этой неожиданной и безумной сделки, умолчав об остальных, Пидре пришел в еще больший восторг и предложил захватить также и вино, заполнив оставшееся пространство. Он сам готов был вложить часть своих сбережений в эту авантюру, если они решат заставить всю палубу. Так они и сделали. Антонио вложил остаток денег и еще некоторую сумму, полученную в результате предыдущих сделок, и судно вышло из кадисского порта с маслом и вином, рисом, сахаром и ромом, какао и кофе, забитое до отказа.

Плавание с трюмом, набитым деньгами, и сердцем, разрывавшимся от надежд, вызывало душевное волнение. Дул попутный ветер, для молодого идальго из Оскоса ветер всегда был попутным, но на горизонте в любой миг мог возникнуть силуэт каперского судна на службе у его утонченного британского величества и положить конец всему, что наполняло смыслом жизнь посреди этого моря, которое, если бы не легкие волны и едва заметные зубчатые белые завиточки, было бы подобно зеркалу, отражавшему полет чаек, альбатросов и даже какой-нибудь летучей рыбы, стрелой взметнувшейся в воздух в стремительном бегстве от киля корабля. Не было слышно ничего, кроме рокота моря, мягкого гудения ветра в вантах и шкотах, иногда потрескивания парусов, бьющихся друг о друга или о мачты; когда руки рулевого на мгновение теряли твердость, штурвал дергался и корабль начинал дрейфовать, на миг отклоняясь от наиболее разумного курса.

Бо́льшую часть времени Антонио проводил на баке верхней палубы, внимая распоряжениям помощника капитана и стараясь не нарушать уединение самого капитана, насколько это позволяло ему любопытство, или всматриваясь в горизонт в надежде обнаружить там хоть какой-нибудь признак жизни. Но он так ничего и не увидел. Улетели альбатросы, исчезли чайки, да и летучие рыбы не являли более чудо своего полета. Лишь отдельные рваные облака изредка появлялись над линией горизонта. Это были призраки, и сие успокоило его, ибо на протяжении почти всех дней плавания он только и делал, что спрашивал себя, сколько же еще времени будет дуть этот слабый ветерок ниоткуда, летевший над морем и обдувавший их тихо и спокойно.

Почти полная луна сияла на фоне еще высоко стоящего предвечернего солнца, и Антонио созерцал ее округлость, зависшую на небесном своде в своем серебряном одиночестве посреди синего неба, такого чистого в своей прозрачности, что всякий, кто смотрел на него погруженный в свои мысли, готов был заплакать. Понятно было, почему древние так поклонялись ей. Если Бог не есть это слепое око, вознесенное над миром, то Он есть ничто, говорили они. Но он тут же бросал взгляд на все еще сиявшее в небе солнце и думал, что и это сверкающее око, вознесенное над миром, тоже есть Бог. И море тоже, море — это тоже Бог.

Напуганный своей дерзостью, пораженный своим пантеизмом, беззащитный перед тайнами бытия, Антонио Ибаньес вознес молитву Богу, с малых лет пребывавшему в его сердце, прося у него прощения за свой неукротимый дух.

«Я благоговею перед творениями рук Твоих, о Господи, пред солнцем и луной, землей и ветром, морем и даже грозой: ведь разве не в Тебе воплощено единство материи?» — осмелился он помыслить, тут же испугавшись своей непочтительности.

Бог един и триедин, вспомнил он. Тогда он решил прочесть тридентский Символ веры и почувствовал себя спокойнее. А луна тем временем по-прежнему висела в самом центре небосвода, все так же чуждая всему; и таким же далеким оставалось солнце за кормой, согревая ему спину в тот еще совсем не столь поздний час. Это было воистину прекрасное плавание.

Вспоминая о нем сейчас, на теплом ложе Лусинды, Антонио, пробудившийся вместе с рассветным пением петухов еще заполненной лунным светом ночью, вновь испытал чувство возвращения к истокам, которое не переставало удивлять его. Он поднялся и поцеловал девушку.

— Я дам о себе знать, — сказал он ей, но она ничего не услышала.

Затем он оделся и осторожно вышел незадолго до того, как рассвело, покидая домик, приютивший его на ночь и подаривший сон. Он направился вверх по улице, вскоре приведшей его к особняку, вошел в него под покровом тайны, ему же самому показавшейся не соответствующей необходимости и тем ожиданиям, которые он мог пробудить, ибо никто и не думал обращать на него внимание, сколько бы он ни шумел: разве не он был хозяином надо всем?

Он поднялся в спальню и раскрыл постель, отворил окна и занялся своими делами в ожидании, пока ему принесут что-нибудь, что нарушит невольный пост, уже щекотавший ему желудок, вызывая ощущения, безнаказанно переходившие из приятных в безжалостные, а затем вновь из безжалостных в приятные, и так беспрерывно, ощущения краткие и интенсивные, как сама жизнь. Его обслужили не сразу. Ему пришлось несколько раз стукнуть в пол, дабы слуги, не ведавшие о его желаниях, проснулись и принесли завтрак. Он пребывал в хорошем настроении.