Синий, который красный

Одонар засыпал всегда тревожно, а в некоторые ночи не засыпал вовсе. Что-то шуршало вдоль стен, из пустых кабинетов доносились шаги и голоса, громче всего шептались ближе к жилому крылу. А бегали в основном до трапезной и от нее. Малышня от восьми до тринадцати лет — так называемые теорики. Ученики старшего и среднего уровня обучения спали беспробудным сном: принцип ответственности, который придумала Фелла тридцать лет назад, действовал безотказно. В том крыле, где жили ученики среднего уровня и практиканты, контроль был максимально ослаблен: артефакты-сигналки сообщали Вонде или завучу лишь о самых значительных проступках. Ученики могли не спать хоть трое суток, хоть неделю, но тогда возрастала вероятность быть размазанными по стенке во время ближайшего «уроища». Время от времени находились желающие поспорить с этой теорией: «Да не, не посплю ночку — потом наверстаю!» Каждый раз после таких попыток Экстер выговаривал Фелле за жестокость, она жала плечами, а неудачливого попирателя традиций тащили к Оззу в целебню. Вместе с конечностями на место становились и мозги: те, кто желал не спать по ночам, высыпались заранее или подстраховывались магически.

Тройка таких «подстрахованных» вынырнула прямо на директора, когда он проходил неподалеку от кабинета Фрикса. Практеры-пятнадцатилетки, артемаги. Один замер и выругался вполголоса, двое других не особенно обратили внимание на Мечтателя.

— Светлой ночи, — поприветствовал их директор на ходу. Парни удивленно застыли. — Свен, не следует использовать «Ночной жаворонок» более двух раз, красное свечение глаз может остаться навсегда…

Тот практёр, у которого глаза отливали, как пара раскаленных огней, ойкнул в полумраке коридора, но Экстер уже шел дальше, подметая полами темно-синего плаща пол.

Артефакторий тоже был неспокоен. Вонда бродил по коридорам и баюкал неразлучную свою куртку, напевая ей колыбельную. О Сече Альтау, конечно. Пение не мешало старому ветерану время от времени жаловаться куртке на жизнь и выцеливать жертвы для ночной беседы за стаканчиком верескового пивка. Возле Комнат бродило ощущение сгущенной силы, которая вот-вот могла натворить бед: казалось, невидимое облако усилилось с тех пор, как боевое звено доставило Браслет Гекаты. Кто-то из теориков набирался смелости прошмыгнуть к Комнатам, но Экстер не стал останавливаться и предостерегать от подобного шага. Гробовщик такой ночной час считал неприлично ранним для сна, а потому, скорее всего, еще работал над загадкой Браслета. Один вид раздосадованного вторжением деартефактора станет весомым аргументом для любого визитера из младших учеников.

Плащ прошелестел по входному тоннелю. В лицо директору дунуло воздухом. Он немного постоял возле самого тоннеля, зачем-то поднял голову и взглянул на самую высокую башню артефактория.

В окне, отражая свет луны, мигнул золотой блик.

Лорелея тоже не спала этой ночью.

Директор отвернулся от башни и теперь повернул голову так, чтобы лунная радуга омывала лицо сиянием. Он крепче сжал лютню и не особенно торопясь, прежней прогулочной походкой двинулся в направлении сада.

Ночь была по-целестийски тёплой и душистой, и сад в ночи дышал спокойствием. Учеников не было. Трава на дорожках приподнялась после утомительного дня и теперь покорно приглушала шаги. Лунный свет ложился на листья, выхватывал их из темноты и награждал то бархатным аквамарином, то пятнами бирюзы, а то вдруг делал аспидно-синими. Ирисы, мимо которых шел директор, сейчас не цвели, но все еще благоухали: густо-фиолетовые, с оттенками сумеречного кобальта. Пара ночных мотыльков бросилась в лицо, наверное, приняв освещенный луной бледный овал за какую-то неяркую лампу. Директор пробрался между кустами жасмина и остановился у раскидистого ясеня, который рос на небольшом пригорке. Место будто придумано было для ночных сидений, лунных раздумий и сочинения песен. Директор поступил в соответствии с духом местности: он сел, посмотрел на близкие звезды и на лунную радугу, провел рукой по струнам инструмента, заставив их тоненько зазвенеть…

Но ничего петь почему-то не стал. Вместо этого он позвал тихонько:

— Зерк!

Ответа не было, только сад как будто сделался еще спокойнее и безмолвнее.

— Зерк!

Молчание.

— Ночь светла, — задумчиво повторил Экстер, — и приспособлена для создания или произнесения поэтических строк. Когда тебе внимают только цветы, звезды и деревья, отдыхаешь душой, потому что ты окружен наиболее благодарными слушателями…

Неподалеку послышался треск, а потом еще и какой-то вздох. Похоже, директор был окружен не только благодарными слушателями.

— Ибо не все стихи можно поверять людям, — в несколько старомодной манере закончил директор и тихонько заговорил нараспев, перебирая струны лютни:

Что за жизни цветы — сплошь в шипах да иголках?

Отчего лепестки их — тверды от рожденья?

Эти взгляды не лучики: это осколки.

Эти дети — зеркальные отображенья.

Сад утих совсем — по нему не пробегал даже ветерок — но что-то в кустах явно не одобряло занимательного чтения.

Может, в мире каком-то далеком иначе –