Синий роман

На кухню залетел светлячок. Лето. Я поднялся (до небес?) с табурета и выключил свет. Откуда-то с улицы донеслось: "Мы погасим весь свет, и мы станем смотреть, как соседи напротив пытаются петь, обрекая бессмертные души на смерть…". Светляк, фосфорицирующим беспорядком маленького космического корабля, беспардонно нарезал круги в неизведанной вселенной тёмной кухни. Красиво, ничего не скажешь. Ребёнок устал кричать и, потребовав соску, замолчал. Минуту спустя он мирно сопел в две маленькие, но довольно продуктивно работающие ноздри. Заснул. Дима положил его в коляску – она стояла тут же, на кухне – и вновь достал из-под стола водку. Ничего не скажешь, приятно.

– Так Марина же ещё спит, – вяло возразил я.

– Теперь можно, – сказал он, – будет спать часа два.

Дима на ощупь открыл кухонный шкафчик и извлёк из его недр огарок свечи – роскошь, оставшаяся со времён борьбы государства с электричеством. Света, производимого летающим китайским фонариком, хватало только на восхищение темнотой.

Водка при свечах. Волшебно. Но на вкус – так же, как и при свете. И, причём, совершенно неважно, какой именно это свет: божественный или электрический.

Светлячок, оскорбившись наличием более яркого конкурента, полетел осваивать иные миры. Свеча прослезилась воском. Она одна заметила исчезновение насекомого, излучающего зелёный неон. Нам же было не до живности. Мы запивали пепси-колой горькую.

Поэзию изобрели пропойцы. Философия для непьющих аллергиков. А нам остаются лишь серые вечера прозы жизни.

– Хочу быть поэтом, – тихо прошептал я, не зная, чего боюсь больше: разбудить ребёнка, или вспугнуть мысль.

– Хочешь? Будь им!

– Легко сказать…

– Значит, не хочешь, – перебил меня Дима, – кстати, а знаешь ли ты, что делал Бернар Шоу, когда ему не писалось?

– Нет.

– Он выходил на улицу и начинал обнимать первую, попавшуюся ему молодую женщину и обнимал её до тех пор, пока та не испускала дух.

– А я поступал иначе, – мне было лестно, что у меня появилась возможность сравнить себя с великим Шоу, – я набирался алкогольных впечатлений в ближайшем баре, затем покупал цветы и дарил их первой понравившейся мне молодой женщине.

– О чём это говорит?

– ???, – вопросом на вопрос ответил я.

– О том, что ты не Бернар Шоу, – сказал он, после чего озадачил меня: – А ты хотел бы после смерти стать популярным?

– Конечно, – возбудился я, – кто бы отказался?

– Нет. Я думаю: ты хотел бы стать популярным ещё при жизни.

Я зашёлся беззвучным смехом, а он, аппетитно булькая, наполнил рюмки. Сейчас Дима бизнесмен. А ещё прошлой зимой он возвращал людей к жизни, прозябая в одной из одесских реанимаций.

– Ты трупов видел? – продолжил я тему популярности.

– Видел.

– Много?

– Много.

– А сколько, – я чуть было не ляпнул: "штук", – ты вернул к жизни?

– Я не считал.

– А тебе никто из них не рассказывал о свете в конце тоннеля, – я хотел закурить, но гад с рукой вместо члена, напомнив о ребёнке, отказал мне, – или о чём-нибудь таком?

– Нет. Но однажды к нам привезли мужика – здоровый такой. Детина. Он пять с половиной минут находился в состоянии клинической смерти. Откачали. Через какое-то время я встречаю его в коридоре с двумя пакетами кира и жратвы. "Ты в своём уме?", – говорю. "Ты же ещё месяц назад на том свете был". А он мне отвечает: "Пойдём, Дмитрий Викторович, выпьем. Сегодня у меня сорок дней".

Вошла заспанная, но красивая, как пожарная машина, Марина.

– Смородина пахнет родиной, – сказала она.

– А родина виноградом, – добавил я.

– Получается: смородина пахнет виноградом, – резюмировал Дима.

Я позволил себе не согласиться:

– Просто у каждого своя родина, и пахнет она по-разному.

                              Глава 99

Просто настроение у меня ни к чёрту. Дохлая курица прошлась своими корявыми окорочками по моей душе, нагадила там и с чувством собственного достоинства удалилась. Сегодня с утра я поругался с мамой. Вернее, она со мной. Бывает так: просыпается человек и встаёт с неправильной ноги. Вот и итоги: настроение у меня ни к чёрту. Моей маме почти семьдесят, но грецкие орехи она до сих пор колет кулаком. Сильная женщина.

По серому небу невразумительно карабкаются серые облака – не тучи, но уже не белые. А ведь ещё вчера в чистом багрянце вечернего неба одиноко резвились две вороны. Это засело в голове, словно обрывки моего лица в помятой памяти сгоревшей спички, от которой я прикуривал. Чирк, пых и на этом вся любовь.

"Весь мир – дерьмо. Засохшее дерьмо высшей пробы. Возблюём же, дети мои!.." – это Харуки Мураками. Возможно, в другое время я бы с ним не согласился, но только не сегодня. Серое небо, серые облака, злая мама и кушать очень хочется. Голод – не тётка.

Я, соблюдая меры предосторожности (бескрайний партизан крымского государственного заповедника), строевым шагом пробрался на кухню. Открыл холодильник – вечная мерзлота. Извлёкая из неё, словно свежеотмороженного мамонта, три куриных яйца, я подумал: если две вороны – это одиночество, то, что тогда означает одна ворона? Кстати сказать, я прекрасно готовлю. Могу – два пальца об асфальт – сделать яичницу с помидорами, а могу и без них.