Синий роман

– Работа для него есть, – деловито ответил Алик, – Надо написать несколько слоганов для нашей фирмы, – и, чтобы подтвердить серьёзность своих намерений, многозначительно произнёс: – шеф башляет.

– Позвони ему, – предложил я и, вспомнив, что давно самого его не видел, спросил: – А ты где пропадал?

– В Мелитополе, – ответил он и, не дожидаясь кофе, полез под стол за портвейном.

– А что ты там забыл?

– Мисхорского.

– Он что, там?

– Да хрен его знает, где он. Туда приехали вместе, – Алик открыл бутылку, наполнил стаканы и, произнеся, как тост: – возвращался я, слава богу, один, – незамедлительно выпил.

– Аминь, – сказал я и с удовольствием последовал его примеру.

– А ты сам-то где был? – он забрался в карман, вытащил оттуда пачку сигарет, положил её на стол и продолжил: – я к тебе вчера заходил, а…

– У мамы, – не дал я ему закончить, – решил проведать старушку.

– Ну, и как?

– Никак.

– Опять поругались?

– Я не пойму, что ей от меня надо?

– Внуков, – ответил Алик. В этом толк он знает.

– Ей что, Маринкиных детей не хватает?

– Дети Марины – не твои дети, – философично произнёс он, а потом спросил: – а, что с твоими руками?

– А, что с ними? – я посмотрел на свои руки.

Всё это так же странно, как смотреть на воду. Моя кожа, огромными снежными лохмотьями, стала покидать меня перед самым Новым годом. Обычно это происходило на яблочный спас.

В краю, где никто и никогда не видел Луны, из спасённых яблок делали сидр, разбавляли его самогоном и, добавив (для голоса) сушёных лягушачьих пенисов, пили. Потом молчали. Молчали до тех пор, пока кто-нибудь не отыскивал на дне колодца Полярную Звезду. Но новорожденный ребёнок, зачатый последним поэтом виноградно-целлофановой эпохи, сказал:

"На дне колодца каждый может

Узреть Полярную Звезду.

А вы попробуйте иначе".

И теперь они не открывают рта покуда не найдут отражения третьего глаза Большой Медведицы в штормящем море. Но там его нет. Глаза Большой Медведицы отражаются только в развалинах юного Херсонеса…

…в котором жил один старик, что выращивал зубы во рту, словно морковку на грядке. И, причём, делал он это не только со своими, но и с зубами любого желающего. Однако стоила эта процедура так дорого, что желающих просто не было. Поэтому выезжал зубастый старец по воскресеньям в Ак-Мечеть торговать дисками. Его дискотека – танцы здесь ни при чём – была богата, как евнух в плане воздержания. Но, не смотря на это, старик торговал только джазом.

– Почему иные яйца умнее кур перепелиных? – спросил я мудреца.

– Есть, – ответил мне он (потому что был мудр и зрил в корень), доставая из недр своей вопросительной котомки один из дисков Trilok Gurtu.

– А как бы его послушать?

– А чего его слушать? Надо брать, – мудрость хитра и ленива, как отобедавший удав в джунглях Амазонки, но не лжива. Расплатившись за диск, я всё-таки поинтересовался:

– И всё же, почему куриные яйца крепче перепелиных?

– Невзначай выпущенное на волю заката слово обрастает смыслом только к утру, и его мудрость видна лишь в лучах восходящего солнца, – я ничего не понял, но поблагодарил старика за бесплатный урок словоблудия:

– Спасибо.

– Пожалуйста.

– Пить будешь?

– Нет.

– Почему?

И он поведал мне печальную, но поучительную историю о том, как боги лишили его возможности нажраться. То есть, горькую пить он мог, но в определённый момент у него срабатывал тормоз – качество во всех отношениях замечательное и даже хорошее. Однако все знают, как важно для исконно русского идиота иногда ощутить себя синим в хлам человеком. Не меньше, чем опохмелиться. Но обитатели Олимпа наказали несчастного, и никто на свете не знал, за что ему такая несправедливость.

Такси так сильно затормозило, что сразу стало, как днём, ясно – наступила ночь. Разорванная акварель неприкаянной души святого Козьмы Пруткова окрасила бумагу бесцветного неба Млечным путём, и ловцы отражения раскосых глаз Большой Медведицы в мутной воде Чёрного моря, вновь вышли на свою, обречённую на провал, охоту.

Поймали они только мокрый клочок бумаги – обрывок газеты объявлений. Из того немногого, что в нём осталось, меня заинтересовал лишь текст в стиле кастрированного, но всё-таки трёхстороннего хайку:

"Ты знаешь, в Ялте выпал снег.

Такое для зимы – большая редкость.

Для лета, впрочем, тоже…", – и всё. Ни адресата, ни подписи. Дома я с помощью утюга высушил остатки останков старой газеты и, сложив вчетверо, аккуратно поместил их в задний карман. Для чего я это сделал, я не знал. Просто нахождение в чужом кармане моих джинсов этих пятнадцати слов, трёх запятых, одного тире и двух точек приводило меня в блаженное состояние близкое к смерти. Покой и тишина. Моя нирвана, впрочем, не только моя, эгоистична.

Я, как истинный рифмоплёт, люблю только себя, но Лёха Ржавый, последний поэт виноградно-целлофановой эпохи – исключение. Его стихи мне нравятся. К тому же у него есть автомобиль – старенький “Opel”.