Синий роман

внезапно повалил снег. Ещё минуту назад шёл дождь, а теперь…

Если времена года сравнивать с фазами жизни, то, несомненно, зима – это смерть. И мне непонятна поэзия зимнего сада, в которой под снегом наслаждаются жизнью девяносто девять белых хризантем.

Присядь. В ногах нагроможденье звуков,

Наличие столбов и хризантем,

Антенн,

приемщиц слухов.

Расслабуха потребна всем.

Вас потревожили не зря. Трамвая ради,

Скажите, сколько нужно хризантем,

Чтобы узнать об этой бляди,

Как можно меньше или не знать совсем?

Узнать – не больше, чем уйти.

Уйти – не больше, чем расстаться.

Но если довести, так может статься,

Что стану я кусаться

Или уйду совсем

В отвесное цветенье хризантем.

Мой хризантем поник, но я совсем не злой.

Не нужно для него искать стакан с водой.

Отсутствие воды приводит к размышленьям

О бренности трудов и праздности побед.

Сосед,

Привыкший мирно, по теченью,

Стоит и не поймет, в чем корень его бед.

Обед.

Кусок ржаного хлеба,

Стакан тягучего и сладкого вина.

И все бы в этом мире… Но какого хрена

Отсутствует вода.

Вот так всегда.

Отсутствие волос, наличие проблем

Восполнится цветеньем хризантем.

Последний штрих от хризантем –

Там нет проблем.

И действительно, какие могут быть проблемы? Водно-хризантемное пространство исключительно белого цвета, пустив под палящим солнцем корни в землю, просто стало снегом. Завтра или через неделю он превратится в воду и, оставив цветы умирать, устремится к моему морю. Любовь снега недолговечна. Как утро в Сан-Франциско.

Оно звучит мягкой навязчивой мелодией в моей голове. Хотя, на самом деле, это надрывается мой старенький кассетник: "San-Francisco morning…"

Даже если бы Joe Sample написал только эту песню, ему можно было бы…

– Выключи, – прервала мою хвалебную песнь сказочная женщина, – мешаешь.

– Чему? – я вошёл в комнату.

– Смотри, – сказала она и уставилась в рабочую сторону кинескопа.

Изменения были заметны невооружённым глазом. Несмотря на то, что в рамках девяносто девятого канала дождь по-прежнему лил, как из ведра, в кадре появилась радуга. Она окрасила безмолвное тряпьё в семь нот (каждый охотник желтый, зелёный, где сидит фазан), воскресив его из бесцветной печальной обыденности.

– Что это означает? – я никак не мог понять намёка, посылаемого мне телевизором.

– Что именно тебя интересует? Бельё, дождь или радуга? – баба (в смысле женщина, а не старушка) Яга извлекла из ниоткуда пенсне и водрузила его на свою переносицу.

– Всё.

– Это ты.

– ??? – спросил я.

– Видишь ли, твоё существование, – она так и сказала: существование, а не жизнь, – как это бельё. И оно не высохнет, пока идёт дождь. А радуга говорит о том, что что-то в тебе изменилось и, причём, в лучшую сторону.

Я хотел спросить её о том, что…, но зазвонил телефон. Это была она. Вообще-то, "она" надо бы написать с большой буквы, но я её давно уже схавал. Самая обычная и, при этом, довольно редкостная стерва. Радуга исчезла. Её, словно не бывало. Я вообще не знаю такого слова: РАДУГА. Интересно, почему я до сих пор с ней общаюсь? Наверное, это тоска по тем временам, когда я считал, что главное в женщине – ноги, попка, грудь и смазливое личико. С того времени в моих предпочтениях мало что изменилось, и я до сих пор считаю, что главное в женщине – это ноги, попка, грудь и смазливое личико. Но иногда хочется просто поговорить. А о чём можно разговаривать пусть с изящной, но задницей?

Подумав, что мешает, баба Яга ушла. Не прощаясь. Эта воспитанная женщина не по-товарищески оставила меня одного на растерзание телефонному монстру. Монстр о чём-то рассказывал, спрашивал и даже пытался требовать, но с меня, как с водоплавающей домашней птицы вода. Где сядешь, там и слезешь.

Просочившись сквозь замёрзшее окно, в мою комнату влетели два огромных попугая. Попугали меня своей боевой раскраской и улетели. Я позвонил в справочную службу и спросил: что бы это значило? Упитанные буквы – полная противоположность их хозяину – с трудом пробирались сквозь решето телефонной трубки.

На том конце провода, ограниченный огранкой огромный организм луны органично граничил с границей горизонта, в гордости которого грезило безграничное солнце.

                        Обрывок газеты.

Пришёл Алик, снял обувь и прошёл на кухню. В отличие от ног, глаза его были обуты в солнцезащитные очки.

– К чему яйца чешутся? – озадачил я его.

– К деньгам.

– Не, – не согласился я, – если бы они чесались к деньгам, я бы давно уже слыл миллионером.

– Тогда попробуй их помыть.

– Ты чего это в очках? – ну, ни дать, ни взять, дипломат. Как лихо я ушёл от его оскорбительного совета?!

– Да солнце сегодня у тебя какое-то безграничное, – он снял очки, сунул их в карман. Спросил: – А куда пропал Костик? – Извлёк из своей рабочей сумки два портвейна. Затем посмотрел на них, словно квадрат на Малевича и, сказав: – Нет. Сначала кофе, – убрал их под стол.

– Был дома.

– У Иваны или у себя?

– Там или там, – я поставил турку с кофе на огонь. – А что случилось?