Синий Цвет вечности

Соллогуб настаивал позже в мемуарах, что Лермонтов «хотя и происходил от хорошей русской дворянской семьи, не принадлежал, однако, по рождению к квинтэссенции петербургского общества». Как так — не принадлежал? А слова великого князя Михаила Павловича (или приписываемые ему) по поводу стихотворения «Смерть поэта»? — «Эх, как он расходился! Можно подумать, он сам не принадлежит к высшим дворянским родам!» Да и присутствие позже Лермонтова на свадьбе Маши Трубецкой с его кузеном Столыпиным, где были императорская чета и высшие чиновники государства, говорит само за себя.

Соллогуб просто ревновал к Лермонтову свою первую жену Софи. Всегда ревновал — даже задним числом, когда сам уже оставил ее. Да, он хотел, возможно, извиниться в поздних воспоминаниях, что написал когда-то повесть «Большой свет». Но заодно и напомнить заносчивому Лермонтову (которого давно не было в живых), что сам он все-таки — граф Соллогуб!

В высший свет петербургский (в круг «ультрафешенебельных», как они звали себя) он вошел по-настоящему только после первого возвращения с Кавказа — в 1838 году… И ввели его туда, как ни странно, стихотворение «Смерть поэта» и одна героическая женщина, которая была явлением не только этого круга, но самой человеческой породы. Она была дочерью Кутузова и носила фамилию Хитрово — по второму мужу, дипломату. Элиза Хитрово.

Она сама нашла его в те короткие дни — меж тем как его выпустили из-под ареста за стихи на смерть Пушкина и его отъездом на Кавказ… Раньше они в свете лишь раскланивались. Теперь ее тянуло самой выразить благодарность тому, кто окропил такой светлой слезой могилу человека, ею любимого. Бабушка Елизавета Алексеевна была удивлена ее визитом: они прежде не общались с гостьей.

Новая знакомая почти с порога оглушила его новостью:

— Скажу вам по секрету — впрочем, в свете — какие секреты? — граф не хотел развозить этой истории с вашими стихами!

Он сразу понял, что граф — это Бенкендорф. Хотя графов много, а вот поди ж! Всегда найдется кто-то, кто больше граф, чем другие!

— Он так и сказал Дубельту, — продолжила она: — «Самое лучшее — вообще забыть об этой истории, тогда она быстро схлынет!» Что-то в этом роде. Мол, «начнем запрещать — только раздуем пламя страстей!» Граф боялся одного, чтоб стихотворение не попалось на глаза государю. Но одна сплетница на балу спросила его: читал ли он? Граф уже вынужден был сообщить… — И усмехнулась почти коварно: — Представляете себе? Когда вошел с докладом, на столе у государя уже лежали ваши стихи, посланные ему по городской почте. И с каким названием? «Воззвание к революции»!

Лермонтов в это время про себя сосредоточенно пытался вспомнить вопросы, которые ему задавали на следствии. Кое-что становилось ясней…

— И сказать вам, кто сплетница? Моя родная сестра Анна Михайловна — и, между прочим, тоже Хитрово! Это все, что нас связывает: фамилия мужей! Поговорив с Бенкендорфом и поняв, что он не хочет ничего предпринимать, она послала стихи сама… По городской почте.

— Не переживайте! Свет — «скользкое место», как говорит Вяземский. Моя сестра! Тоже дочка Кутузова. Правда, она у нас в семье всегда считалась дурой!

Элиза была легендой того героического времени, после которого (так думали многие, Лермонтов в том числе) исчезли герои.

Говорили, что она юной отправилась за суженым, графом Тизенгаузеном, на войну с Бонапартом в 1805-м, была с войсками под Аустерлицем, потом ухаживала за любимым, когда он умирал от ран в маленькой австрийской деревушке, а после через несколько стран везла в Россию гроб с телом его. Так рассказывали в обществе. У истории были детали, но общество, как всегда, опускает детали.

Теперь ей было около пятидесяти, и молодой Лермонтов, с насмешкой или даже неприязнью взиравший на перезрелых красавиц, по отношению к ней сразу менялся…

Лиза в городе жила
С дочкой Доленькой,
Лиза в городе слыла
Лизой голенькой…

Это расхожее светское mot на ее счет даже Пушкин повторял. Но все почти в обществе знали, что он был ее другом и больше чем другом — незадолго до женитьбы. И, может, единственным мужчиной, которого после погибшего первого мужа любила она сама. Кажется, даже преследовала своим вниманием.

Ее откровенные наряды, смущавшие старух ее возраста, успевших «обновить уже и шлафор и чепец», почему-то нравились молодым людям. Она все еще была хороша — и не боялась своего возраста и того, что ее декольте подлежит всякого рода злоречью. Но главное (ей это, правда, еще шло) — мало кто мог это ей простить. Но не она сносила насмешки, а насмешки словно обтекали ее…

«Лиза голенькая»… Пусть! Но грудь ее все еще «значилась в списках» — и не только светских сплетен. Она принимала гостей, большей частью молодых, утром, лежа в постели, и командовала:

— Нет, тут не садитесь, пожалуйста! Это — место Крылова!..

— Нет, не сюда! Тут обычно Жуковский!

— Нет-нет! Садитесь спокойно! Жуковский, кажется, уехал с наследником!

— Не здесь, если можно! Тут обычно Сперанский!