Синий Цвет вечности

«А тут не понять: была? не была?» — он улыбнулся мысленно.

Графине поставили бокал французского, янтарно-красного цвета.

— Чокнемся? — предложила она.

— Водкой с вином? Моветон, слишком по-гусарски. Ну уж ладно, пропустим!

Он любил сочетания слов из разных стилей: «моветон», «пропустить». Поднес свою рюмку к ее бокалу.

«— И у меня сплин! — отвечал Лугин.

— Вам опять хочется в Италию? — сказала она после некоторого молчания…»

Он продолжал сочинять на ходу и понимал, что от этого уже не отвертеться.

— Вам было весело с Андреем Карамзиным. Мне не хотелось вам мешать.

— Всё вы выдумываете, вы очень хотели! Но решили про себя, что я кручу роман. И как же вы, гордый Лермонтов, можете не отвернуться? И не сделать вид, что к вам это не имеет отношения?

— А вы считаете, имеет?

«Лугин в свою очередь не слыхал вопроса; он продолжал, положив ногу на ногу и уставя глаза безотчетливо на беломраморные плечи своей собеседницы: — Вообразите, какое со мной несчастие: что может быть хуже для человека, который, как я, посвятил себя живописи! — вот уж две недели, как все люди мне кажутся желтыми!..

Минская улыбнулась. — Призовите доктора!..

— Доктора не помогут — это сплин!»

— Меж тем Карамзин рассказывал нечто весьма интересное. Вам бы тоже было нескучно послушать. Вам, которого так занимают истории человеческой души…

Он — единственный, кажется, кто видел Дантеса сразу после его высылки из России. В Бадене в 1837-м. Не одного Дантеса — с женой, разумеется.

— И что? Закатил пощечину? А тот не вызвал его на дуэль? Или просто сам послал вызов Дантесу?

— Не пугайтесь, ничего такого. Они столкнулись на променаде… и бедный Андрей Николаевич оказался в замешательстве. Он, как истинный русский, страдал о Пушкине, но вместе с тем с Дантесом они раньше были друзья… И он до сих пор не может решиться окончательно обвинить Дантеса, ибо считает, что это всё же было дело чести: дуэль.

— Надо все-таки выбирать себе друзей. Это всех нас касается. Да и…

«— Вот видите, отвечал задумчиво Лугин, — я сужу других по себе и в этом отношении, уверен, не ошибаюсь…»

— О чести Дантеса помолчим! — сказал Лермонтов. — Вы — женщина, и я боюсь ляпнуть непристойное!

— Но представьте! Дантес и Катерина Николаевна развернулись в его сторону. Но не поклонились. Ждали его реакции… И он, как воспитанный человек, протянул руку. А как бы поступили вы?

— Я вам всё сказал уже. Я б его убил на дуэли! Или он меня. Но тут уж как кому повезет!

— Я спорила с Андреем… Но… Он считает, что они оба несчастны в этом деле: и Дантес и Пушкин. Что кто-то сознательно подталкивал их друг к другу.

— И к Наталье Николаевне его тоже подталкивали?

— Но вы же понимает, что это любовь? Страсть?

— Понимаю… — сказал Лермонтов каким-то вялым тоном.

«— Влюби́тесь! (Во взгляде, который сопровождал это слово, выражалось что-то похожее на следующее: „мне бы хотелось его немножко помучить!“) (Минская.)

— В кого? (Лугин.)

— Хоть в меня!»

— Дантес тогда в Бадене, — продолжила Ростопчина, — уверял его, что единственно перед кем он чувствует себя по-настоящему виноватым, так это матушка Андрея, Екатерина Андреевна: она говорила, чем все это кончится. И он виновен — что не послушал ее.

— И что еще он сказал?

— Ой, много разного. Что он ждет, когда Наталья Николаевна придет в себя от пережитого… и расскажет всю правду. И тогда все поймут, что он, Дантес, пытался всех спасти, но, увы, ему не удалось.

— И Пушкина он тоже спасал? Дорогая, не надо, я приду в бешенство!

— Не сердитесь так! Андрей тоже относится к нему двояко. Видел его на балу и не мог не отметить, что он, теперь в Париже, с теми же кавалергардскими ухватками предводительствует мазуркой или котильоном, как во время оно. Которое уже не вернуть! И как в трактире Дантес, понукаемый шампанским, смешил всех до слез…

— Так быстро? Ну да, пожалуй! Но это всё видел наш Андрей Николаевич? И сочувствовал Пушкину? Терпеливый человек! Мы — удивительный народ. Нам плюют в лицо, а мы спрашиваем — прилично ли, что мы отираем его?

— Ну вас, ей-богу. Михаил! Я вас боюсь. Вы ж не вызовете на дуэль Наталью Николаевну? Я ее не виню, сама — не ангел кротости. Но она могла всё предотвратить.