Синий Цвет вечности

— Конечно. Впрочем… Там видно будет! Давно хотел спросить… почему вы до сих пор не развелись с мужем? Что вам мешает? — задал вопрос, прекрасно понимая, что на него нет ответа. И вообще — что лезет на рожон.

— Мстите? За то, что вас не похвалила при всех? Думаете про себя, что я не хочу расставаться со званием графини Ростопчиной? Может, правда, не хочу! Потом привыкла — и печататься привыкла под этим именем. Хотя цена тому, что выходит в свет, может, невелика.

— И какую украденную у вас музу вы оплакивали сегодня? Могу узнать?

— Свободу! — сказал он почти с вызовом.

— Ладно! Тогда дайте закурить. Вы сегодня читали лучшую свою прозу! Знайте это!..

— А что мне было больно немного — вам-то что за дело?

— А поцеловать вас мне сегодня разрешат? — она прильнула к нему, и он буквально вытолкнул ее из кабинета в другую комнату. В свою спальню.

— Как так? — посопротивлялась она. — А что скажет бабушка?

— А ничего не скажет. Она у себя в комнате. И я уже вырос, между прочим!

Андрей на утро покорно выносил два урыльника из комнаты. Может, барин женится и тогда останется здесь? Тогда и ему никуда не придется ехать. Авось молодая барыня будет полегче старшей. Эта уж больно крутая — старшая. Но он все равно ее любил, ибо, как все близкие дворовые, считал семью барина и барыни своей семьей. Их радости были его радости, а их беды — его беды. Он очень боялся за молодого барина и сердцем понимал, что барину в жизни нелегко…

Бабушка заперлась в своей комнате не меньше, чем на три дня…

V ИЗ «ЗАПИСОК» СТОЛЫПИНА

На читке этой я тоже присутствовал, знал, что он расстроен, но не очень. Что роман с Ростопчиной идет полным ходом, я догадывался. И даже временами старался не мешать своими появлениями. А вот что выйдет из этого? Александрин иногда говорила мне: «Прости, что я такая! Я очень хотела бы быть для тебя лучше, ты вполне заслуживаешь этого. Но я не могу!» Додо Ростопчина была, возможно, не столь быстро увлекающейся натурой и могла некоторое время побыть верной. Кроме того, их с Лермонтовым роднили стихи. Но все равно они обе с моей Александрин были из одной стаи — ангельской и волчьей одновременно, и я опасался за Михаила. История со Щербатовой слишком проехала по его жизни. Притом как раз тогда, когда она, эта жизнь, только начала как-то складываться.

Но (не помню, в конце марта или в начале апреля) мы узнали, что бабушкино слезное письмо все же дошло до государя. Она молила простить внука. Письмо долго там рассматривалось, наверху, но в итоге Лермонтову лишь продлили отпуск. На две недели всего. Но мы были в том духовном возрасте, когда время длится долго и две недели кажутся изрядным кусочком вечности. За это время все может произойти.

— Сказать тебе, кто я? Я — вольноотпущенник!.. — говорил он мне и несколько раз повторил это слово.

— Что ты хочешь сказать этим?

— Раб, которого отпускают на свободу!

Михаил резко оживился и одну неделю из двух точно вел себя так, как будто все уже совершилось и две недели — вполне определенный сигнал.

— Наверняка… Если уж продлили отпуск, то в итоге отпустят! Что тянут — пусть тянут! — успокаивал он (себя?). — Просто хотят напугать!

Он привык ждать… нет-нет, он не надеялся вовсе на новое возвращение в столичные гусары, да и не знаю, желал ли его… но всею душой надеялся, что разрешат отставку.

— А бабушка согласна? — спрашивал я.

— Бой при Валерике ужасно напугал ее. Она ведь раньше считала, что воюют только горцы против нас, а мы отсиживаемся где-то в траншеях. По-моему, смерть Лихарева, о коей рассказали ей без меня, сильно изменила ее взгляды на войну.

Я сам в те дни ждал, что государь решит всё по моему поводу. Я написал ему обширное письмо, в котором указывал, что мой дедушка Мордвинов очень стар и нуждается в моей поддержке. И он может умереть без меня, а я этого допустить не могу… ну, всё, что пишут в таких случаях. Хотя дедушка мой издавна числился наверху либералом (это он как член Государственного совета в 1819 году внес законопроект об отмене на Руси кнутобойства; закон отклонили два брата Лобановы-Ростовские), но деда уважали власти, и сделать это надо было хотя бы ради него…

В общем, мы оба с Михаилом надеялись на отставку. Я ведь вернулся в армию после его истории с Барантом. Государь мне как секунданту мог сделать что угодно, но только попенял свысока, что «в мои годы дворянину следует служить, а не быть праздным». Наверное, щадил того же деда. Мне пришлось согласиться и вернуться в армию. Никто не мог бы бросить в меня камень, что мне не хватает храбрости — не дай Бог! — но я давно понял уже, что истинным военным человеком не являюсь и меня привлекает какая-то иная жизнь. Кроме того, со злосчастной Александрин всё не кончалось никак, верней, обрывалось и начиналось снова — а как мне ее оставлять? «Как мальчик кудрявый, резва…» То-то и оно!