Синхронный ирий

      В этот вечер я был с Зоей. Мы были одни, и нагромождения небесных потоков отделяли нас от мира и ото всех, и никто не мог придти и потревожить нас. Телефоны были отключены, звонок на входной двери – отключён. Мы не хотели ничего слышать кроме падающих вод и наших редких слов. Как хорошо, что можно почти не говорить, больше думать, ещё больше не думать и совсем чуть-чуть прикасаться руками друг к другу. Мы остановили часы, приглушили свет и распростёрлись на ковре. Ничего никуда не идёт: ни наши ноги, ни время, ни наши мысли, ни наши чувства. Всё застыло кроме дождя, но и он кажется неподвижным, если смотреть на него через стекло. И было хорошо скрыться за внешней простотой и пустотой, забыть об ответственности, смысле, причинах, следствиях, планах, событиях, проблемах и даже о мечтах. Комната была будто нарисована чёрной тушью и обставлена тенями, и казалась не прямоугольной, а овальной или даже меняющей форму. Как меняли форму едва наплывающие интуиции. Что-то непонятное и разреженное, словно стратосфера, витало где-то совсем рядом. Ночь-день? Дождь смывал определения. Да никто и не пытался определять. Зоя ходила надо мной как два скрещивающихся луча лунного острова, парящего в океане пепельных бликов и разводов. Снизу открывался волнующий вид, словно из облаков вытачивались соблазнительные формы, пропорции и диспропорции, которые в равной степени заставляли длить созерцание. Где-то между двух лучей мелькал челнок, раздвоенный белый челнок. И вдруг он исчезал, уступая место двум погружающимся в море сумерек лунам, и вверху из звёздных шелков ткались нежные и пленительные черты. Две луны колыхались как отражения пионов в зеркале гагатовой вазы, они были разделены дымчатой полоской пригрезившейся реки и небольшой наклон – между ними возникла туманная дельта, будто увядший цветок вьюнка. Тысячью кривых и касательных, синусоид и парабол созвездия зоиного тела падали на меня, и ничего не оставалось кроме белизны галактического молока. Как пахли её подмышки! Какие ещё запахи могут заявить о своей претензии на лидерство, разве что запахи финиковой косточки, спрятанной между двух лунных лучей. Подмышки как лепестки белого гладиолуса опускались на мои губы и таяли во рту как воздушная пастила. Поле лилий, по которому гуляет ветер – вот чем были наши тела. Как дрейфующие льды, как парящие облака, как разлетающиеся парашютики одуванчиков. Мы грезили друг в друге, мы удивлялись друг в друге, мы спали друг в друге и видели незабываемые сны. Всё что было предельного, оставалось за пределом, за пределом наших вселенных. Их синтез, диффузия, амальгама были началом чего-то непредсказуемого, левитирующего, неузнаваемого и трепетного, легко ускользающего и наивного. Не укреплённые никакими последовательностями и правилами движения, парили как осенние листья в неподвижном бриллиантовом воздухе и образовывали эфемерные соцветия и случайные композиции. Как лесные и полевые цветы, собираемые несмышлёнышем без вкуса и порядка. Асимметрия линий и фигур дробилась невразумительными словами и заиканиями, замираниями и дрожью. И если бы взгляды могли говорить, то они бы всё равно ничего не сказали, ибо говорить об этом невозможно. Я ел два белых шарика мороженного с миндальным орехом, разрезанным вдоль в земляничном варенье и зерном кофе, будто бы простреленным микроскопической пулей – и всё это создавало неповторимый вкус виртуальной саванны и тропических сумерек в окружении белого шоколада, плавящегося под ультрафиолетом пальцев и инфрапурпуром взгляда. Алая мандорла, через которую проходило моё лицо, излучала свет ангела и бодхисатвы, и тело становилось нитеобразным и лёгким, как паутинка бабьим летом; пространство сияло, как лавина сапфиров, готовая поглотить вечность и длительность; рассекалась на неравномерные полосы, как поцелуи невпопад и везде – и это за глухими стенами в замкнутом пространстве, уходящем так глубоко, так глубоко, что невозможно пройти через его чёрную скважину – только остановиться и ждать, ждать неведомо чего и чего-то ждать и не надеяться, застыть прозрачным волнением и по спирали уходить в пучину, растворяясь падать и обретать плазмоидную форму ускользающего и неизменного.

      Почему просто не жить как миллионы людей: работать, растить детей, обустраивать быт? Быть недалёким, но вполне эрудированным и в общем и целом умным, интеллигентным, добропорядочным и правильным? В общем нормальным и среднестатистическим? Почему бы не – ведь это очень хорошо и приятно? Почему просто не жить как сотни писателей (или тысячи, но не миллионы – их не будет миллионы никогда)? Почему бы не писать по-литературному, а не по-биззаррически, по-идиотски, быть если не лауреатом, то во всяком случае твёрдым профессионалом, а не болтаться в любителях и дилетантах? Почему бы? А почему бы Зое сегодня не придти? Но вот же!