Сирена

Он заглянул мне в глаза. С виду добрый дедушка, но что-то в нем меня тревожило.

– Где Нана?

– Всегда недалеко от вас. Но лучше вам с ней больше не видеться. Вы обидитесь на нее и будете не правы. Она это сделала для вашего блага.

– Продинамила меня?

– За это ее и любят… Но не думаю, что она обманула вас во всем. Она даже зашла, на мой взгляд, слишком далеко.

– Я не понимаю.

Он повернулся к морю:

– Молчите. Вот и он.

Маленький пароходик подплывал к берегу. Белый, с голубым корпусом, перила палубы облеплены людьми. Он проскользил по волнам к дамбе в нескольких метрах от нас и остановился. Пришвартовался, спустил трап. Ослепленные солнцем дети под предводительством горстки взрослых сошли на берег веселым войском. Маленькие воины с рюкзаками вместо щитов направились к террасе, расселись. Вышла хозяйка, я впервые увидел ее улыбающейся, принесла молоко и хлеб с медом, который они принялись уписывать за обе щеки. Все болтали, смеялись. Но я не мог отчетливо расслышать, что они говорят. Мне, однако, показалось, что я уловил французские слова. Всплыло воспоминание. Давнее воспоминание.

– Что они приехали смотреть?

– Остров. Старый венецианский форт. Есть еще ликийские гробницы, там, наверху.

И тут словно мощный магнит притянул мой взгляд. Сначала мне показалось, что это мой сын. Те же буйные темные кудри, глаза как будто задумчивые, но на самом деле внимательно глядящие на что-то. Но нет, его волосы были светлее. И что-то блестело у него на шейке. Маленький диск. Серебряный. Я понял. Хотел встать. Но крепкая рука Атаниса удержала меня.

Этот мальчик смотрел на море и солнце. В руке у него был карандаш, и он рисовал в тетради, а рядом лежал одноразовый фотоаппарат. Он рисовал море, он рисовал солнце. Он рисовал эту страну.

Слезы рвались из моей груди.

Мальчик отпил глоток молока, облизал губы, снова посмотрел на море и продолжал рисовать. Опять остановившись, достал из рюкзака пенал, желтый, кожаный, который я сразу узнал, а из этого пенала – ластик, чтобы стереть не устраивающие его линии.

Я знал, что он делал.

Он записывал и рисовал Дельфы, святилище в окружении гор, где среди эвкалиптов, наполнивших его легкие своим живительным духом, он видел «пуп земли», выпуклый, так много обещавший. Вечером в гостинице, где они ночевали, он пожевал лавровый лист, но ничего не произошло. Боги молчали. Неважно.

Это навсегда, он будет жить, чтобы пытаться.

Он записывал и рисовал Олимпию – бежал по стадиону и, казалось, чувствовал дыхание Зевса за своей спиной и даже в себе. Говорят, это и называется «энтузиазм», когда бог вселяется в вас. Так сказала учительница, которую он очень любил. Но боги могут и наказать. Так атлет-суперзвезда Милон Кротонский, шестикратный победитель Олимпийских игр, семикратный – Пифийских игр, девятикратный – Немейских игр, десятикратный – Истмийских игр, одной силой крови в своих жилах мог разорвать веревку, стягивающую его голову. Он умер, когда захотел расколоть надвое дуб голыми руками. Он просунул руки в трещину в стволе старого дерева, они застряли, и он не смог высвободиться. Его съели волки. Милона погубила глупость или скорее «гибрис» – непомерная гордыня, которую не любят боги.

Это навсегда, он будет жить, чтобы познавать.

Он записывал и рисовал афинский Акрополь, у которого в тот день обедал. Впервые в жизни он обедал на крыше. Ему объяснили, что Парфенон некогда был цветным, как и большинство греческих статуй, чья белизна – лишь работа времени. Учительница сказала, что Парфенон происходит от слова Парфенос, «дева», одно из имен Афины. «Она хочет оставаться девушкой, – пояснила она, когда он спросил, что это значит. – Не иметь возлюбленных». – «А если в нее все же попадет молния Зевса?» Ответа он не получил и хочет знать.

Это навсегда, он будет жить, чтобы постигать.

Он записывает и рисует таверну в Пирее, куда их привели перед отъездом из Афин. Со старыми моряками, которые не ходили больше в море, он пел песню под названием «I Gorgona», «Сирена». Про мужчину, которого любили две женщины, а он любил сирену. Уже…

Он записывает и рисует стаканчик узо, который тайком выпил там, распевая «I Gorgona». Это первое в его жизни спиртное. От него горячо в горле, и это приятно. Ему кажется, что в нем растет новая сила. Он лег в половине одиннадцатого, но для него это уже бессонная ночь.

Это навсегда, он будет жить, чтобы не спать.

Он записывает и рисует Спарту, ее развалины и ее асфодели[104]. Там ему прочли Плутарха и эту историю о мальчике, которому украденный лисенок прогрыз живот, но он не признался в краже. И еще ему прочли: «При этом нагота девушек не заключала в себе ничего дурного, ибо они сохраняли стыдливость и не знали распущенности»[105]. Он записывает и рисует остров Эгина, где он купался и его взволновало тело товарки много старше его.

Это навсегда, он будет жить ради желания. Его ожога.