Сиреневый бульвар. Московский роман

– Опять же, это только Вера может сделать.

– Кто же из вас троих демон, кто вами крутит. На любовь не кивай, она как факел, все спалит.

Анна Николаевна говорила как бы сама себе, словно бы рассуждая вслух. Может быть, вспоминая что-то подобное из своей жизни. Неужели ей посчастливилось обжечься тем испепеляющим огнем.

– Любовь бывает разная, позвольте заметить, – отозвался Петр Владимирович.

Голос его прозвучал, как показалось Анне Николаевне из какого-то забытья. Сердце примет ли мудрое решение, если разум не может разобраться в чувствах. Что мешало Петьке понять себя.

За столько лет в этом доме был не один такой разговор. Не все я слышал, и не при всех был свидетелем, о чем-то я догадывался, но не обо всем. Впоследствии для меня многое оказалось неожиданным.

Теща со свойственным ей математическим складом ума презирала гуманитариев, считая их недоразвитыми, с туманом и неясностью в голове. Со своими уравнениями, плюсами и минусами всегда должна была любую ситуацию и разговор подвести к знаменателю. Вычеты, сложения и неминуемый результат без скидок на обстоятельства и эмоции.

Люди в ее сознании проходили по баллам, их жизни она ставила оценки, как правило, нули, колы и двойки.

– Юродивый Владимир Петрович тоже пребывает во мнении, что у него любовь.

Ядовитый сарказм умнейшего человека, видимо, разочаровавшегося во всем и прежде всего в дочери. Она не оправдала ее ожидание. Это было не внушение, насаждение своего мнения. Мы постоянно испытывали с ее стороны психо – эмоциональное давление. Эти соответствующие взгляды, недовольства, неодобрение, а то и просто, рассерженность. Сокрушительные охи, ахи и тон, не терпящий возражения.

Сейчас Анна Николаевна была предельно серьезна и раздражена, сидя в кресле, она поправляла на себе кофточку, слегка одергивая ее, как бы разгладив замины. Убедившись, что все пуговицы застегнуты, приосанилась. Выпрямившись, приподняла подбородок, продолжила.

– Я ему сколько раз говорила: глаза открой. До него не доходит. К нему Лизонька так прикипела, а «большего» ему не надо. А ты лишил себя такого счастья, – она с укоризной, зло ткнула в него пальцем, – Молчишь, сказать нечего, а душу, поди, жжет.

Петя встал. В нем все кипело, на скулах обозначились желваки, глаза, округлившись, смотрели с безумием. Видимо, эти слова ранили его в самое больное место.

– Старуха, черт возьми, права. Уже столько лет эти муки. Сам виноват, своими руками свое счастье, что же я сделал с ним, безумец?

И вдруг отчаянье, что уже ничего не вернешь, сменилось нервной веселостью, и он, готовый пуститься в пляс, тихо запел с блеснувшими от слез глазами.

«Не сыпь мне соль на рану, она всегда болит».

Все это в разных вариациях было прелюдией разговора за обеденном столом.

* * *

– Владимир Петрович, Петя кто вам, друг? – спрашивала Анна Николаевна. – Заметьте, милый друг.

И вдруг резко заключила: – Разведитесь с моей дочерью, развяжите ей руки.

– Не лезьте в нашу семью, – твердо говорил я, зная, что все закончится последней фразой Веры.

– Сколько можно мама, я же тебя просила никогда об этом не говорить, я сама все решу, эта моя жизнь. Вера менялась в лице; оно вдруг становилось непроницаемым. И слова ее были куда резче и жестче, чем слова матери. Воцарялось молчание.

С появлением за столом Лизоньки подобное было уже невозможно. При ней никогда никто не позволял сеять сомнение в благостное отношение в семье, только согласие и гармония. Внутренний мир ребенка для всех был священным пристанищем света.

Пока он мерцает, есть жизнь, надежда любовь и вера.

Смолкало все недосказанное, злость, нервы, болячки, старость, вся внутренняя неустроенность забывалась. Если бы не было этого цветка Лизоньки, жил бы я еще. Только она не дала нам сойти с ума.

Маленькая, она уже проявляла характер и настойчивость, чем-то похожая на бабушку. Занималась дрессировкой песика Степы.

– Тебе нельзя есть сладкое, говорила она, дразня его конфетой. Шуршала перед его носом, давала понюхать.

– От конфет у тебя будут слезиться глаза, а у меня могут разболеться зубы. Я тоже их не буду есть. – Степа, – говорила она голосом бабушки, что в большей степени занималась воспитанием внучки. И тон был наставительный и требовательный.

– Степа, мы идем гулять, иди ко мне, я надену тебе поводок.

Пес крутился вокруг нее и лаял. Его явно забавляла игра маленькой хозяйки во взрослого человека. Потом бабушка брала на себя руководящую роль, и они выходили на улицу.

– Лизок, за мной, – командовала она.

Степушка, Степуля, Степаша, – каких только ласкательных имен не придумала Лизок. Степик понимал ее с полуслова, с одного движения, ловя ее каждый взгляд. Преданнее существа, казалось, не было на свете.

Лиза пошла в Верину спецшколу с английским уклоном. Правда, в свой класс мать ее не взяла, посчитав это неправильным. Побоялась быть к дочери более снисходительной, чем к другим детям, утверждая, что непременно испортит отношения в женском коллективе. В школе могли истолковать это превратно.