Сирены

Он отступил. Двери закрылись. На тридцать пятом этаже я сообразил, что не дышу, и попытался втянуть в себя воздух. Получилось. Пока лифт спускался, я теребил записку, найденную в пентхаусе. Двери открылись. Быстрым шагом я пересек вестибюль, через главный вход выбежал на Динсгейт. Записка прожигала дыру в кармане.

На улице стояли полицейские машины. Мне почудилось, что я узнаю лица патрульных.

Я отошел подальше от высотки, свернул в узенький переулок. Посмотрел, не идет ли кто за мной, прислонился к стене.

Продышался.

Достал листок из кармана, развернул его дрожащими пальцами. Увидел надпись ярко-красными чернилами: «НИКТО НИКОГДА НЕ УЗНАЕТ».

5

В восемь лет я начал отвоевывать свою свободу. Начал лгать, преследуя собственные цели. Я ловко обвел всех вокруг пальца. И в последний раз виделся с сестрой.

Ей больше не мерещились зловещие тени в ночи. Тени стали человеком, который тянулся погладить Энни по голове. Она считала, что ее фантазии вдохнули в него жизнь. Однажды она испуганно, настойчиво прошептала мне на ухо: «А когда мне что-то снится, оно потом сбывается?»

Трудно подыскать слова, чтобы объяснить, какими беспомощными чувствуют себя воспитанники детского дома. Все подвержено внезапным переменам, от режима дня до спального корпуса, в который тебя направляют. Неизменными остаются только имена, хотя даже они кажутся не совсем впору, как ветхие обноски с чужого плеча — не признак индивидуальности, а клеймо на всю жизнь. Прощальная издевка тех, кому мы были не нужны. Когда мы с Энни простились с прежней жизнью, стали еще беззащитнее, я понял, что забота о нашем благополучии — всего-навсего иллюзия.

Невысказанная ложь, в которой нам приходилось жить.

На встрече с очередной парой приемных родителей я держался строптиво и неприветливо. Мне задавали вопросы, а я пожимал плечами, угрюмо сопел и бормотал себе под нос. Отошел подальше от сестры и не смотрел на нее. Чувствовал на себе ее взгляд. Она повернула ко мне лобастую умную головку. Решила, что я сержусь за вечно сползающие гольфы, стала их подтягивать. Нам велели поиграть вместе. Мы подошли к коробке с игрушками. Энни заглянула внутрь.

Как только она собралась высыпать игрушки на ковер, я ее оттолкнул. Она шлепнулась на пол и удивленно раскрыла глаза. Потом опустила голову и тихонько заплакала, прикрывая лицо руками, как учила нас мать. Я швырнул в сестру игрушкой и обругал словом, услышанным от старших мальчиков. Потом отвернулся и стал играть один. Так сильно сжал пластмассовую фигурку в кулаке, что раздавил ее. Мужчина поднялся с дивана, подошел к Энни, взял ее на руки и стал утешать:

— Ну-ну, все хорошо.

Процесс удочерения начали в тот же день. Новые родители Энни не жалели, что разлучают ее с братом, драчуном и задирой. Вскоре ее образ поблек в памяти. После того как сестру забрали из «Оукс», она много лет мерещилась мне повсюду. На улицах, в проезжающих автобусах, в барах. Я присматривался ко всем девушкам ее возраста, да и сейчас часто замечаю ее черты во всех. Она — Джоанна Гринлоу и Изабель Росситер. Она — Кэтрин и Сара Джейн. Я решил стать детективом, чтобы разыскать ее и объяснить свое поведение. Потом выяснил, что она живет где-то в окрестностях Манчестера, и на этом прекратил поиски.

К сожалению, она нашла меня.

Я нащупал в кармане письмо, которое передал мне Сатти. Письмо прислали в управление после того, как меня отстранили от работы. Письмо от сестры. Я развернул его, но читать опять не смог. К глазам подступали горячие слезы стыда. Я заглянул в конец. «Энн» — так она подписалась — увидела мое фото в газете.

«Коррумпированный детектив Эйдан Уэйтс».

Она сразу же меня узнала.

«Ты мой брат, я тебе помогу», — писала она.

Я сложил письмо, зная, что не стану отвечать.

Я вышел из переулка и поглядел по сторонам, пытаясь прогнать мрачные мысли. О девушках в детдоме, которые резали и калечили себя. Иногда сбегали. Спустя несколько дней, недель или месяцев они возвращались, пристыженные и опозоренные. Некоторых мы больше не видели.

Мрачное серое утро превратилось в мрачный серый день. Тротуары заледенели, сквозь подошвы ботинок тянуло холодом. Я думал о прошлом. О радужных вспышках перед глазами. О детстве и юности. О жутких провалах в памяти. О том, что никогда не увижусь с сестрой. Вспоминал Изабель. Ей было страшно. И одиноко. А потом она умерла.

6

Панихида наверняка закончилась. Неосознанно я поехал к монастырской церкви. Она находилась примерно в четырех милях от города. Я думал об Изабель и сам не заметил, как туда добрался. Меня не оставляли мысли о записке, найденной в пентхаусе Росситера, о сообщениях, впечатанных в разбитые зеркала. Я постоянно задавался вопросом: «О чем никто никогда не узнает?»