Сирены Амая

Когда в уютный мирок клеток ворвались громкие хлопки, Лина обратила на них внимание. Нахождение среди этих странных, уродливых женщин и детей заставляло ее хихикать от восторга. Но хихикать тихо, не разжимая губ. Словно она, будучи школьницей, увидела в раздевалке для мальчиков пару пенисов, проступивших сквозь трусы. Что происходило наверху, в храмовом зале, – мало волновало Лину.

А вот ноги… эти чудесные раздвоенные ступни…

«Где же они? Кто сирена? Сколько их?» Лина с жадностью обшаривала взглядом мелькавшие сапоги и галоши. Выискивала нетипичные выпуклости, которые могли бы указать на великое чудо. При этом не замечала, как лица женщин – и даже детей – понемногу становились озлобленными.

Ее дернули за руку, и в поле зрения вплыл кто-то смутно знакомый.

– Лина, господи! – Глаза Евы за очками блестели от слез. Губы тянулись в дрожащей улыбке. – Думала, не найду тебя. Ты хоть понимаешь, что происходит?! Лина, да что с тобой?

– Ты тоже мечтаешь быть сиреной? – Лина томно посмотрела на девушку.

– Лина…

Крики наверху переросли в хохот. Лина подумала, что там, возможно, нашли средство, позволяющее отрастить чудесные ноги, как у той мертвой сирены. Пребывая в мире фантазий, который психологи окрестили бы проявлением «дезадаптивной мечтательности», Лина едва поняла, что ее тащат наружу.

Похихикивая от счастья, она уставилась на хвойный покров, образованный ветвями елей, за которым тлело солнце. Тени. Повсюду колыхались эти великолепные темно-зеленые тени. И Лина знала, что в них таилось, – исполнение всех желаний. Любых. Даже самых невозможных. Где-то кричала Ева, да так противно и тонко, что хотелось ударить ее в живот, лишь бы она заткнулась.

Осторожное, но участливое касание по щеке вывело Лину из оцепенения. Антеро. Старик, окруженный женщинами, внимательно изучал ее. Пытался разобраться в ее смятенной душе.

Повинуясь неожиданному порыву, Лина опустила глаза.

– Я так и думал. – Антеро расплылся в улыбке, которую только сумасшедший назвал бы теплой. – Материк наконец-то отпустил тебя, дитя. А что может быть лучше возвращения домой, правда?

Эти слова нашли удивительный отклик в душе Лины. И эта твердая как камень женщина разрыдалась, словно она действительно родилась здесь, а не в семье, где отец, проработав всю жизнь на целлюлозно-бумажном комбинате, скончался два года назад от инфаркта, а мать была на попечении пансионата для престарелых.

– Иди, дитя. – Антеро со слюнявой, пошлой мягкостью поцеловал ее в лоб. – Тебя ждут дары Красного Амая.

Будто пребывая на облаке, Лина позволила женщинам отвести себя к длинному дому, очень похожему на общественную баню. И если ее просто сопровождали, то Еву волокли силком. Девушка кричала и брыкалась до тех пор, пока не получила по лицу. Удар пришелся на левую скулу и переломил дужку очков, хоть они и не упали.

– Не сопротивляйся, сестра, – с нежной улыбкой сказала ей Лина. – Разве не по этой причине мы здесь оказались?

– Заткнись, сумасшедшая! Заткнись! – Глаза Евы на красном, заплаканном лице сверкали, будто алазмы.

Их ввели внутрь, и кто-то стянул с Лины футболку. Ее раздевали. Десятки пальцев гладили ее волосы и кожу, заставляя дрожать от предвкушения предстоящего. Не нужно было гадать о том, что сейчас произойдет. Духовное перерождение требовало простого и важного ритуала.

Им предстояло омовение.

3

Три вещи занимали в тот момент доброго доктора. «Добрый доктор» – именно так любил называть себя Харинов, когда после особо сложного трюка с инструментом патологоанатома от пациента не поступало жалоб. Юмор из морга. Ду-да!

На самом деле все было хуже некуда. Во-первых, в поясницу и колени будто вкрутили железные болты, этакие маячки, напоминавшие о возрасте, когда хруст суставов слышишь чаще, чем хруст жареного картофеля. Во-вторых, Харинов на собственной шкуре ощутил, что значит оказаться меж двух огней. В данном случае огонь был влажным и душным – с двух сторон. Как только у дверей бани послышались шаги, ему пришлось скользнуть внутрь – в облака пара, из которых доносились всплески воды и шлепанье босых ног. Ну и третьей вещью, занимавшей доброго доктора, была чудовищная статуя в зале, явно прославлявшая уродство и жестокость.

– Давай же, харя, шевелись! – шепотом сказал себе Харинов.

Подстегиваемый голосами, доносившимися из предбанника, оставшегося за спиной, он в полусогнутом положении двинулся вперед. «Полусогнутый» в его случае означало «втягивая голову в плечи до тех пор, пока шея не сказала ему, что он не черепаха».

Рога и острые углы каменного монстра вынудили его двинуться по дуге. Три или четыре влажных силуэта, овитые паром, находились у левой стены, пытаясь совладать с одной из пыхтевших печей. Но куда интереснее было то, что находилось в конце зала. Там, на скамье, стояли корзины с бельем. Судя по всему, чистым.

В голове Харинова сложилась скабрезная картинка. Вот он или она заходит в эту чертову баню, потом пожимает статуе пенис в знак приветствия, моется и, наконец, отправляется в конец зала, где одевается и выходит наружу. Проще простого.