Сирийская жара

— Какая забота! — всплеснул руками Горюнов. — Именно мой друг хотел с тобой поговорить, но теперь в замешательстве от такой теплой встречи. Ты же понимаешь, мы не интервьюировать тебя в такую даль прибыли.

— Можно водички попить?

— Зен[13], — машинально ответил Горюнов по-арабски, протягивая флягу.

— Ты ведь из иракского Мухабарата? Журналистка русская и тот другой твой приятель. Что-то я не слыхал, чтобы ваша разведка работала с русской. Разве что во времена Саддама.

— Ты русский знаешь? — спросил полковник по-русски. — А персидский? — Он сказал несколько фраз на фарси, затем перешел на турецкий.

— Что это доказывает? Ты можешь говорить на любом языке. Ты — шайтан! — Салар отодвинулся от него, поелозив задом по грязным ступенькам. — Но ты все равно из Ирака. Я бывал в Эрбиле, насмотрелся на тех арабов.

— Я не понял, чего ты борзеешь? Хочешь, чтобы мы проехали на базу Хмеймим? Так мы проедем. Тебя это убедит? Спецназовцев наших видел? Они тебя сейчас упакуют и доставят в лучшем виде. А может, ты нам и не нужен вовсе и не знаешь ничего? Только выпендривался тогда? Добавим тебя к твоим парням под брезент, до кучи. И как Акчан отнесется к твоей скоропостижной гибели? Слишком молодая вдова. А у нее были шансы оказаться в безопасном месте, и у детей. Дядя Карван тоже…

— Что с ним? — Салар буквально позеленел.

— Да вроде пока ничего, — пожал плечами Горюнов. — Правда, Вася?

Егоров кивнул. Он внимательно следил за реакциями курда, слушал перевод и понял, что Салар сдулся. Причем не на жене и детях, а на Карване. Экспертша была права — дядя его воспитал, и старший родственник для него дороже всех.

— Скажи, что дядю подозревают в связях со спецслужбами, может, турецкими, может, американскими… — предложил Егоров. — Он понимает, чем это грозит Карвану?

Салар понимал. Он всегда, думая о дяде, представлял его совсем молодым, каким запомнил Карвана, когда тот забирал его из Турции. Сколько он заплатил, чтобы вытащить мальчишку из полиции? На какую сделку пошел? Дядя был близок к Оджалану.

Освобожденный мальчишка и говорить толком не мог, избитый, онемевший после смерти близких. На его глазах пристрелили отца в затылок, поставив на колени. Тот ткнулся в землю лицом, и Салар завороженно смотрел на разверстую дыру в его черепе. Кричащую мать утащили куда-то, и больше он ее никогда не видел.

Затем он стал одним из самых ярых бойцов у сирийских курдов. Дядя находился всегда рядом. Салара потрепало — несколько ранений, контузия. Ничего не видел он, кроме войны. Смерти, похороны, лозунги, бряцанье оружием, поддержание духа, борьба за землю.

Карван уехал в Ирак к своим друзьям из РПК. Смог там устроить и семью Салара, когда тот попросил об этом.

Разочарование и бессмысленность существования — вот те чувства, с которыми Салар вставал каждое утро под шум кондиционера и утыкался взглядом в портрет Оджалана, висящий на стене напротив ковра, на котором курд спал. Рядом всегда лежал автомат — самый близкий друг. Только ему и можно верить.

А потом в Сирию пришли такие же, стрелявшие в затылок стоящим на коленях пленникам… Это дежавю вызвало состояние перманентной тошноты, словно Салару постоянно вытягивали внутренности наружу все эти события, приходящие новости о шествующих с черными флагами по трупам.

Тут возникли американцы. Появились деньги, оружие, обмундирование, и показалось, что Аллах обернулся на курдов. Но это был очередной мираж.

И в одно из таких одинаковых утр командира Салара Махуба, когда он открыл глаза в своей безликой комнате, где уют создавали портрет Оджалана, автомат и еще дядин потертый ковер, он увидел сидящего на стуле у белой стены человека. Тот сидел скромно, молча, сложив руки на коленях. Продолговатое лицо, очки в тонкой металлической оправе, рубашечка, брючки. И только выбивался из образа банковского служащего пистолет «Глок» в кобуре на поясе. Он ее не скрывал.

— Доброе утро, — он чуть наклонил голову, поправил очки и сказал: — Я немного ограничен во времени. Посмотрите эти фотографии, — он привстал и протянул Салару пачку фото.

Салар с трудом узнал себя, тринадцатилетнего, стоящего на коленях рядом с окровавленным отцом. Его страшный сон, который уже подернулся туманом времени, вдруг стал таким ярким, что ослепил, обескуражил.

— Вы были юны, — снисходительно сказал незнакомец. — Ваши товарищи-курды не будут с вами строги, наверное, не заподозрят в работе на турецкую полицию. Хотя случаи вербовки детей, подростков все же были… Зато ваш дядя. Вот возьмите, это должно вас заинтересовать. Вы же узнаете его почерк?

В дрожащих руках Салар держал собственноручно написанное дядей согласие работать на турецкую полицию взамен на освобождение племянника и выдачу трупов родителей мальчишки и семьи самого дяди — жены и дочери. Салар не знал, что дядя все-таки похоронил родителей как положено. Карван не рассказывал.

— Это копия, но у меня есть подлинник. Все эти годы Карван Махуб работал на турок. Вероятно, вы знали, и это усугубляет уже ваше положение. Вы лучше меня знаете, что будет с Карваном, когда Карайылан увидит данный документ.