Сирокко меняет цвет снега

Так за несколько дней я превратился из преуспевающего адвоката в «уникальный случай». Я вообразил, как Нойман и его коллеги тыкают в мою голову иголками, выковыривают крохотные кусочки мозга и рассматривают их под микроскопом. Может быть, меня даже будут оперировать.

На следующий день я вылетел с Нойманом в Берлин – у меня была ещё действительна годовая европейская виза с апрельской поездки в Прагу.

5

Я снял очки и лег на койку. В правую руку мне вложили кнопку вызова на случай, если мне вдруг станет плохо; на голову надели огромные наушники. Койка пришла в движение, и верхняя часть тела оказалась в огромной белой капсуле – томографе.

Вначале шум вокруг был не очень сильным, так что я отчетливо слышал музыку в наушниках. «Scheissegal» – «наплевать» донеслось оттуда, наверное, тысячу раз. Немецкая песенка с незатейливым текстом поначалу вызвала во мне раздражение: она звучала в моей ситуации как жестокая насмешка. Подумаешь, какая маленькая неприятность приключилась со мной! Да, наплевать, что я теперь не понимаю речь на русском и не могу говорить – мелочи жизни. С каждым такое бывало! Я стал подпевать, и, повторив вместе с исполнителем мантру «наплевать» несколько раз, ощутил её положительный эффект: раздражение прошло, и я улыбнулся. Как только песня закончилась, меня поприветствовал ведущий берлинского радио.

Шум в наушниках усиливался. Я не мог разобрать, на каком языке был следующий трек или блок рекламы. Вдруг капсулу и меня внутри неё начало трясти, словно мы стали готовиться к взлету. Я слышал голос, но не мог понять, говорил ли опять ведуший или это были команды оператора, которые я должен был выполнить. Я прислушался, но по-прежнему не мог ничего разобрать. Тогда я решил нажать на кнопку вызова, но в тот же момент вибрации прекратились и зазвучал новый трек. Скорее всего, он был на французском. Я успокоился и повторил про себя «scheissegal». В конце концов, перед началом МРТ меня не предупредили, что будут какие-то команды, а только попросили лежать смирно и, если понадобится, нажать на кнопку вызова.

Через пару мгновений исследование моего головного мозга с помощью томографа было завершено. Я встал с койки, надел очки и поблагодарил оператора. Напротив кабинки для переодевания висела картина, на которой был изображен крупными желтыми мазками гигантский цыплёнок. Найдут ли врачи что-то важное на снимках моего мозга? Превращусь ли я обратно из цыплёнка в адвоката? Часть меня надеялась на то, что МРТ покажет аномалию и меня прооперируют. Но другая часть боялась такого развития событий.

Я повторил про себя, что у врачей есть две недели – срок, на который я договорился с Нойманом. Через две недели всё должно было закончиться – я вылечусь, вернусь обратно в Пензу и забуду этот кошмар. Я был в Берлине уже второй день, значит, мне осталось пробыть здесь ещё двенадцать. Я заставлял себя верить в свой непонятно откуда возникший дедлайн, это было единственное, что мне оставалось.

– Сервус, – поприветствовал меня Вольфганг Лехнер и тут же поправился: – Добрый день, господин Погодин! Как вы себя чувствуете сегодня?

Профессор Лехнер, бородатый исполин около пятидесяти лет, переехал из Мюнхена в Берлин пару лет назад, но до сих пор не мог избавиться от привычки приветствовать коллег и пациентов родным для баварцев «сервус». Будто бы это слово приближало его каждый раз на несколько сантиметров к Мюнхену. Он, в отличие от Ноймана, не был так оптимистичен по поводу моего случая. Тем не менее к Лехнеру я сразу же проникся симпатией: мне нравились люди, которые говорили правду в лицо, не заматывая её, словно гусеницу, в многослойные коконы из тщательно отобранных нитей. К создателям коконов относился и я сам.

– Сервус, профессор Лехнер! Ничего нового, – ответил я.

Лехнер просиял: слово «сервус» действительно оказывал на него магическое влияние.

– Это вам.

Он вынул из бумажного пакета маленькую толстую желтую книжку и протянул её мне.

Я поблагодарил и принялся рассматривать подарок. Это был словарь «дойч-дойч», где немецкие слова объяснялись на немецком. Увидев мои горящие глаза, Лехнер погрозил указательным пальцем:

– Не переусердствуйте, господин Погодин. Это вам так, для развлечения.

Я прошёл ещё множество тестов и обследований в берлинской клинике Ш. Больше всего мне запомнилась энцефалограмма: на голову натянули резиновую шапочку с электродами и дали прослушать текст на разных языках. В то время как я пытался разобрать, о чём шла речь, прибор попискивал и распечатывал графики-синусоиды. Врачи объяснили, что оборудование регистрировало активность моих нейронов.