Сирокко меняет цвет снега

Селективная афазия – так торжественно звучал мой приговор. Полная потеря одного из языков. В моём случае была подтверждена полная потеря родного языка. Не осталось ничего: я не мог читать, не понимал родную речь на слух и не мог писать на русском. Даже короткие слова, произносимые Нойманом, я повторял с ошибками. Что русский, что китайский – те же графики, то же удивление нейронов и та же пустота внутри меня. Дела с немецким языком обстояли значительно лучше. Похоже, он вовсе не пострадал.

– Почему так произошло? – спрашивал я своих врачей, но не получал однозначного ответа: сотни картинок мозга нуждались в тщательном анализе.

Однако мне не покидала странная мысль, что ответ на этот сложный вопрос скрывался внутри меня и мой мозг знал его. Он знал, а я терялся в догадках и переставал верить, что в мироздании присутствует хоть капля логики. Почему остался немецкий? Разве я был привязан к нему сильнее, чем к родному языку? Сделал ли этот выбор мой мозг или всё-таки эта была случайность? Может быть, афазия стала наказанием свыше? Но за какие именно грехи и почему было выбрана такая изощренная пытка? Кто именно наказал меня? Или же я так сильно ненавидел самого себя, что смог причинить себе такой вред?

В голове рождались десятки вопросов, многие из которых я пытался сформулировать и задать своим врачам. Многие из них остались без ответа.

Лехнер и Нойман попросили меня быть терпеливым и не отчаиваться: они советовались по поводу моему случая с коллегами из России, США, Израиля. Нойман часто напоминал мне про их бывшего пациента, к которому немецкий вернулся через несколько месяцев.

Я верил своим врачам и держал в голове двухнедельный дедлайн, но это не спасало меня от мигреней и панических атак. Очередные анализы показали, что у меня всё было в норме, и одновременно не давали никакой зацепки для решения таинственной головоломки селективной афазии.

6

В один из бесконечных дней в клинике Ш. Нойман зашел ко мне в палату около шести вечера и предложил прогуляться по городу. Мы поужинали в маленьком ресторанчике на берегу Шпрее и отправились пешком до Александрплац.

По дороге Нойман рассказывал про достопримечательности Берлина, которые мне обязательно нужно посетить. Иногда он переходил на русский. Я прислушивался, но уже через пару минут качал головой: я узнавал родной язык на слух, но смысл сказанного оставался загадкой. В конце концов я так устал, что попросил Ноймана о перерыве – мы продолжили прогулку в долгожданной тишине.

Я смотрел на Берлин и не мог отвести от него глаз. Пестрые ресторанчики по берегам Шпрее, улыбки их гостей всевозможных национальностей, пенящиеся бокалы с надписью Berliner и восторженные крики с переполненных паромов – таким я впервые увидел и услышал этот город. Не облекая свои мысли в форму, я впитывал его образы и наслаждался ими. Я наконец-то увидел, что есть жизнь за стенами Ш., где меня обследовали вдоль и поперёк и где я из человека превратился в подопытную крысу с номерком на лапе. Мне захотелось сбежать от Ноймана, слиться с берлинским пейзажем и навсегда покинуть стены неприступной крепости Ш. Наверное, доктор заметил это безумное желание в моих глазах, потому что вдруг схватил меня за руку.

– Завтра после обеда придёт психолог и побеседует с вами, – сказал он.

– Мне дадут что-нибудь, кроме аспирина?

Нойман ответил на мой вопрос, но я не разобрал его немецких слов. Впереди возник силуэт телевизионной башни – мы приближались к Александрплац. Движение в этой части города было хаотичным: толпы прохожих ныряли и выныривали из катакомб метро, торопясь домой после рабочего дня. Мы зашли в здание и сели на эс-бан в сторону Центрального вокзала. По пути Нойман рассказал мне, что на нижних этажах телевышки есть фитнес-клуб.

От вокзала мы прогулялись пешком до клиники Ш. Врач проводил меня до двери моей палаты, попрощался и отправился к своей семье. Я лег на свою койку и полистал словарь дойч-дойч. Перед сном я мысленно повторил свой путь от клиники Ш. до Александерплац и даже зашёл посмотреть фитнес-клуб в телевышке. Впервые после инсульта я ощутил, что моя жизнь продолжается, несмотря ни на что. В конце концов русский мог вернуться ко мне в любую минуту. Даже этой ночью или завтра утром.

Я заснул в обнимку с этой мыслью.

Ранним утром меня разбудили крики пациента из дальней палаты. Мужчина звал на помощь, а потом требовал шриппе. От медсестры, разносившей завтрак, я узнал, что шриппе – это белая булочка на берлинском диалекте, берлинерише. В последующие дни крики пациента из дальней палаты стали моим будильником.

7

Я несколько раз мысленно собирал свой чемодан и садился на эс-бан, следовавший в направлении аэропорта Шёнефельд. Но так и не улетел.

Началась моя третья неделя в Берлине. Бесконечные анализы и обследования не помогли Нойману и Лехнеру приблизиться к разгадке головоломки – русский не возвращался, а я по-прежнему лишь глотал аспирин.

– В Берлине каждый третий иностранец, – как-то сказал мне Лехнер.