Когда холодная война закончилась, штабы ее, Вашингтон и Москва, по-разному пережили стресс исчезновения главного противника. К этому нелегко политически приспособиться, и в России 12-летняя эпоха стабильности (два президентства Путина и одно Медведева) стала таким экспериментом. Решив уйти от поиска врагов, Кремль во имя этого вообще запретил открытые политические конфликты в стране. Это было замороженное, скучное, но мирное время.
В годы стабильности цифры «путинского большинства» обозначали лишь прогноз поддержки власти на будущих выборах. Но тем самым они порождали вечное ожидание выборов. Бесконфликтная победа на скучных выборах достигалась трюками, которые раздражали избирателей. В потрясениях конца тандема «Медведев – Путин» стало видно, что достигнутый уровень электоральной лояльности повысить больше нельзя. Но этим обозначился и предел политики стабильности. Конечно, можно было допустить в Систему нормальный демократический конфликт на выборах с неопределенным исходом. Но для этого надо верить в добросовестность Системы, ее готовность меняться, оставаясь собой. Такой веры у ее хозяина – Путина – нет. Путин совершенно не верит в гражданские добродетели русских. Сталин искоренял непокорных, помнивших русскую революцию, Брежнев боролся с инакомыслящими, а Путин не верит в честное поведение вообще. Он самый большой скептик из всех правителей России.
Частичная демократизация законов конца медведевского президентства, совпав с московскими массовыми протестами, поставила Путина перед выбором. Он сформулировал его так: «Нельзя допустить, чтобы
Меньшинство стало политически важнее большинства, ведь теперь меньшинство – это
Все еще говоря о стабильности, Путин ничего так втайне не опасается, как возврата к стабильному состоянию. По характеру буржуа, он не склонен к конфликтам, но стабильность отныне исключена. Теперь его имидж – боевой президент, воин, впавший в
Как ни лицемерно звучат предложения Москвы пересмотреть европейский порядок, недавно ею нарушенный, проблема создана не Москвой. Эти два десятилетия были временем генерации «серых зон» и «замороженных конфликтов» в регионе Большого Черного моря – полусуверенных целей вожделения и добычи. До известного момента Европу это устраивало – разве не лучше, если конфликт холоден, а не горяч? Что за Абхазией и Осетией последует Крым, сказано столько раз, что к этому перестали относиться как к вероятности. Когда конфликт вырвался, остановить его было можно, будь место кризиса ранее признанным местом европейской проблемы. Но в Европе нет лидеров, готовых к риску объяснить неприятные вещи. Путь, не пройденный европейской стратегией, был пройден российскими «вежливыми людьми» в боевой форме без опознавательных знаков.
«Гибридными» формированиями гражданской войны на Украине, дирижируемой из Москвы.
Для системы, отчасти созданной, отчасти унаследованной Путиным, в таком зигзаге нет ничего невозможного. Она привыкла к радикальным броскам из экстремы в экстрему. Но Европе придется понять, с чем она имеет дело на Евровостоке. А Владимир Путин, при жизни став персонажем европейских и русских сказок, пожизненно скован логикой своего поведения. Сам Джордж Кеннан сегодня не нашел бы, что про него сказать.
Раздвоение Европы
Доклад Ивана Крастева и Марка Леонарда необычен – в сущности, это статья с выраженной авторской позицией.
Причины, почему Европейский совет по международным делам (ЕСМД) предпринял такой демарш, на вид ясны: тотальный тупик в разрешении так называемого российско-украинского кризиса 2014 года.Но статья коварна. Она убеждает читателя крепить приверженность ценностям единой Европы – тут же показывая, что эти ценности не универсальны на Евровостоке. В тот самый момент, когда испытываются кризисом, то есть особенно нужны.