Сито жизни

А Комурчу? Как бы умер он? Хотя нет, Комурчу — бессмертен. Он ведь был рожден солнцем, ветром, дождем, камнем, ночью, потоком, песней, плачем. Что же я, Серкебай, перенял от него? Ничего… Нет, неправда. Я перенял многое. Очень многое. Перенял огонь. Сколько во мне огня? Но Бурмакан — она горячее меня. Ее дыхание согревает меня даже здесь. Вот что значит сила любви. Да, у нас есть любовь. Бурмакан, ты не смейся надо мной, не надо испытывать меня. Я давно прошел все испытания, я прошел сито жизни. Если бы не любил тебя, разве мучился бы, вспоминая прошлое… Нет, суть не в этом, главное — моя верность тебе. Здесь могу сказать о любви — здесь, вдали от тебя, в горах, в снежной пещере, вдали от людских глаз… Тут никто не услышит, если б даже кричал, задыхаясь. Там, в нашем привычном мире, я не смог бы сказать все это, у меня не хватило бы духу сказать о любви… То, в чем признался здесь, не зная, увижу ли завтрашний день, и останется здесь, сгинет под снегом, ветер не донесет моих слов до тебя… И это тоже — жить по-серкебаевски.

Потом… Эх, что только не приходит в голову в снежной пещере! Вижу колхозное собрание, одно из обычных, из многих собраний. Выступает Кызалак. Голос его звучит грозно, да еще и рукой он размахивает в такт словам — ну совсем как я, когда говорю перед народом. «Разве Серкебай — бог? Разве он один улучшил жизнь в нашем колхозе, а не все мы совместным трудом? Я еще не забыл, как он ударил меня плеткой! Такое не забывается!» Конечно, я не могу сдержаться, я отвечаю: «Хорошо, что ты напомнил о давнем, Кызалак. Я и сам хотел сказать об этом. Правильно, начнем с того, что ударил тебя. Нет, не я ударил тебя, я не вспыльчивый. Тебя ударила война, это война виновата… Разве я ненавидел тебя?..» Тут я услышал — над головой, над моим убежищем опять загудел буран. Я горстями ем снег. Это мой снег. Его ели мои предки — да, ели его и в детстве, и возмужав, и в староста. Когда не оставалось воды, набирали чистый снег в ведра, кипятили в котле над огнем. Они пили его, не забывали вкус снеговой воды. Да разве только ели — укрывались снегом, ходили по снегу, ложились на снег — правда, снег был им постелью. До рассвета они стерегли табуны лошадей в горах, где-нибудь в ущелье, и когда ложились на снег, завернувшись в шубу, никакая сырость не брала их костей. Снег, привычный, даже родной, он давно вошел в нашу кровь. Охлаждает, греет, защищает, дает зерно, забирает его, дает скот, забирает его — все это делает снег. Если растают ледяные вершины, те, что веками подпирают небо, — разве не станет другим этот мир? Значит, я лежу в своем доме, на своем привычном снегу, так чего ж мне бояться? Но разве боюсь?

Ох, были злые времена, когда я служил пастухом у бая… Как он гонял нас в буран, когда ветер норовил столкнуть со скалы… Зарывались в сугроб, падали, снова поднимались… Что же теперь погнало меня в дорогу? Почему оказался здесь? Ведь в аиле меня ждала теплая постель, сладкий сон… Что случилось бы, если б пошел не я, а кто-то другой? Что б изменилось, а? Почему отправился сам? Можешь ответить себе?

«Что тебя привело сюда?»

«Совесть».

«Нет, неправда, пришел по обязанности».

«Разве это обязанность председателя — пробиваться на выручку в отрезанное заносами кыштоо?»

«Если погибнет молодой, кости твои будут ныть в тоске, если же ты сам погибнешь, на твоих поминках, насытившись, люди будут громко смеяться».

«Но я не позволю справлять по себе поминки!»

«Если умрешь, как узнаешь, справляют или нет?»

«Я напишу завещание. Скажу в нем, что не буду доволен, если по мне устроят поминки».

«А тогда никто не придет тебя хоронить».

«Уж четыре-то человека найдутся».

«Смотрю, хочешь подохнуть как собака, без поминок, а?»

«Нет, не то… Так понимаю прощание с настоящим человеком. Пусть не приходят насытиться, пусть придут, уважая мое достоинство, мои останки. Если и без угощенья, без поминок придет много народу, значит, меня уважают, а если не придут, грош мне цена… Пусть ослепнет тот, кто, будто бы плача, придет лишь за моей едой. Уж как-нибудь обойдусь без таких… И без них меня предадут земле. Не угостишь — обида на один день, но уронишь достоинство — обида на тысячу дней…»

«Есть ли в тебе достоинство?»

«Не скажу».

«Почему?»

«Об этом пусть скажет народ».

«Почему все сваливаешь на народ?»

«Потому что без народа нет меня. Без народа, без земли, без солнца — я ничто. Народ — сильнее всего на земле, народ — создатель всего на земле. Я — маленький осколок своего народа. В народе есть всякие. Есть хорошие и плохие, есть умные и дурные. Народ — это пророк. Если оценит народ, прославит тебя, это и значит — удача. Тех, кого народ оценил по достоинству, он не дает в обиду — сохраняет, защищает, иным дарует бессмертие. Народ — это воздух, вода, хлеб, словом, все для меня, народ — это Родина».

«Что ты сделал для Родины?»

«Отдал ей свою честность и труд».

«Другие разве не честно трудились?»

«Не говорю о других, говорю сейчас о себе».