Сицилиец

– Тури был зачат в Америке. – Он увидел вопросительное выражение в глазах Майкла. – Да, был зачат в Америке, но родился на Сицилии. Еще пара месяцев, и Тури стал бы американским гражданином… – Сделал паузу. – Он часто об этом говорит. Как думаешь, ты правда поможешь ему бежать?

– Я не знаю, – ответил Майкл. – После этого обеда с инспектором и доном Кроче я вообще перестал что-либо понимать. Они хотят, чтобы я помог? Отец говорил, дон этого хочет. Но он не упоминал об инспекторе.

Андолини пятерней зачесал со лба редеющие волосы. Нечаянно нажал на педаль газа, и «Фиат» дернулся вперед.

– Гильяно и дон Кроче теперь враги, – сказал он. – Но мы все спланировали без дона Кроче. Тури и его родители рассчитывают на тебя. Они знают, что твой отец никогда не предавал друзей.

– А на чьей стороне ты? – спросил Майкл.

Андолини испустил вздох.

– Я за Гильяно, – ответил он. – Мы были с ним товарищами последние пять лет, а до того он спас мне жизнь. Но я живу на Сицилии и не могу бросить вызов дону Кроче в лицо. Я хожу по тонкой проволоке между ними двумя, но никогда не предам Гильяно.

Майкл подумал: «Да что, черт побери, несет этот человек? Почему ни от кого из них нельзя добиться прямого ответа?» Потому что это Сицилия. Сицилийцы боятся правды. Тираны и инквизиторы тысячелетиями пытались выбить у них эту правду под пыткой. Правительство в Риме со своими законами требовало правды. Священники в исповедальнях добивались правды, грозя вечным проклятием. Но правда – источник власти, инструмент контроля, так зачем же кому-то ее выдавать?

«Мне придется найти собственный путь, – думал Майкл, – или вообще бросить это дело и поторопиться домой». Здесь он был на опасной территории: между Гильяно и доном Кроче определенно шла вендетта, а оказаться в эпицентре сицилийской вендетты сродни самоубийству. Сицилийцы убеждены, что месть – единственное истинное правосудие и что она должна быть беспощадной. На этом католическом острове, где в каждом доме есть статуэтка истекающего слезами Христа, христианское милосердие считалось презренным прибежищем трусов.

– Почему Гильяно с доном Кроче стали врагами? – спросил Майкл.

– Из-за трагедии в Портелла-делла-Джинестра, – ответил Андолини. – Два года назад. С тех пор все уже не было прежним. Гильяно обвинил дона Кроче.

Внезапно машина практически отвесно покатилась вниз – дорога теперь спускалась с гор в долину. Они проехали развалины норманнского замка, построенного с целью наводить страх на жителей окрестных деревень девять веков назад, а теперь населенного лишь безобидными ящерицами да козами, отбившимися от стада. Внизу уже виден был Монтелепре.

Городок располагался в расщелине между гор, словно бадья в жерле колодца. Он образовывал идеальную окружность – ни одного домика не выходило за его границы; в вечернем солнце каменные стены полыхали багровым огнем. «Фиат» уже въезжал на узкую извилистую улочку; Андолини нажал на тормоза и остановил машину перед заставой со взводом карабинери, что преградили им путь. Один махнул винтовкой, приказывая вылезать.

Майкл смотрел, как Андолини показывает полиции свои бумаги. Он заметил особый пропуск в красной рамке – его мог выдать только лично министр юстиции в Риме. У Майкла имелся такой же, но ему велели показывать пропуск только в самом крайнем случае. Откуда у этого Андолини столь серьезный документ?

Они снова покатили по узким улочкам Монтелепре, где не могли бы разъехаться две машины. Домики украшали элегантные балконы, все они были выкрашены в разные цвета. Много синих, поменьше белых, совсем мало розовых. Очень редко попадались желтые. В это время дня женщины сидели по домам – готовили ужин для мужей. Детей на улицах не было тоже. Зато на каждом углу стояли парами карабинери. Монтелепре походил на оккупированную территорию в военное время. Лишь несколько стариков с каменными лицами смотрели вниз с балконов.

«Фиат» остановился перед рядом совмещенных домов, один из которых был ярко-голубого цвета; кованую калитку украшала буква Г. Калитку открыл невысокий жилистый мужчина лет шестидесяти в американском костюме – темном, в полоску – и белой рубашке с черным галстуком. Это был отец Гильяно. Он коротко, но с теплотой обнял Андолини. Майкла похлопал по плечу чуть ли не с благодарностью, а потом повел их обоих в дом.

У отца Гильяно было лицо человека, дожидающегося кончины смертельно больного родственника, очень любимого. Он прилагал усилия, чтобы контролировать свои эмоции, но рукой то и дело касался лица, словно для того, чтобы удерживать его черты на месте. Тело его было как каменное, и двигался он скованно, пошатываясь на ходу.