Сицилиец

Они вошли в просторную гостиную, роскошную для сицилийского жилища в таком крошечном городке. Над всем там царила гигантская увеличенная фотография, слишком размытая, чтобы сразу узнать лицо на ней, в деревянной раме кремового цвета. Майкл тут же понял, что это должен быть Сальваторе Гильяно. Под фотографией на круглом черном столике горела лампадка. На другом столе стоял еще один снимок, более четкий. Отец, мать и сын на фоне красного занавеса; сын по-хозяйски обнимает мать за плечи. Сальваторе Гильяно смотрел прямо в камеру, словно бросая ей вызов. Лицо у него было удивительной красоты – как у греческой статуи, с чертами чуть тяжеловатыми, будто выточенными из мрамора, полными чувственными губами и широко расставленными овальными глазами под полуприкрытыми веками. Лицо человека, не испытывающего сомнений, готового противостоять всему миру. Чего Майкл никак не ожидал в нем увидеть, так это добродушного обаяния.

Там были и еще фотографии Гильяно – с сестрами и их мужьями, – но они тонули в темноте на угловых столиках.

Отец Гильяно провел их в кухню. Мать, готовившая ужин, отвернулась от плиты, чтобы поздороваться. Мария Ломбардо Гильяно выглядела гораздо старше, чем на фотографии в гостиной, – казалось, это вообще другая женщина. Улыбка на ее изможденном костлявом лице напоминала гримасу, кожа была морщинистой и грубой. В волосах длиной до плеч, все еще пышных, прядями белела седина. Больше всего поражали ее глаза – почти черные от всепоглощающей ненависти к миру, грозившему уничтожить и ее, и ее сына.

Не обращая внимания на мужа и Стефана Андолини, она обратилась прямиком к Майклу:

– Так вы поможете моему сыну или нет?

Мужчин ее прямота, похоже, смутила, но Майкл лишь улыбнулся в ответ:

– Да, я с вами.

Напряжение отчасти спало; она склонила голову и поднесла ладони к лицу, словно заслоняясь от удара. Андолини сказал примирительно:

– Отец Беньямино собирался приехать, но я объяснил, что вы этого не хотели бы.

Мария Ломбардо подняла голову, и Майкл удивился тому, с какой отчетливостью все эмоции читались у нее на лице. Презрение, ненависть, страх, ирония ее слов отразились в язвительной улыбке, которую она не смогла подавить.

– Ну да, у отца Беньямино такое доброе сердце, кто бы сомневался, – произнесла она. – И это добросердечие хуже чумы выкашивает целые деревни. Он словно листья сизаля: только тронь – и прольется кровь. Выдает тайну исповеди своему братцу, торгует живыми душами, служа дьяволу…

Отец Гильяно сказал смиренно, словно пытаясь угомонить безумца:

– Дон Кроче – наш друг. Он вытащил нас из тюрьмы.

Мать Гильяно вскинулась:

– Ах, дон Кроче, Добрая Душа, всегда придет на помощь. Но вот что я вам скажу: дон Кроче – настоящая змея. Целится вперед, а расстреливает тех, кто с ним рядом. Они с нашим сыном должны были править на Сицилии вместе, а теперь Тури прячется один в горах, а Добрая Душа, свободный, как ветер, разгуливает по Палермо со своими шлюхами. Дону Кроче достаточно свистнуть, и Рим будет лизать ему пятки. Он совершил куда больше преступлений, чем наш Тури. Он – плохой человек, а наш сын – хороший. Будь я мужчиной, как вы, я убила бы дона Кроче. Отправила бы Добрую Душу на небеса. – Она передернулась от отвращения. – Вы, мужчины, ничего не понимаете.

Отец Гильяно произнес нетерпеливо:

– Через пару часов нашему гостю снова отправляться в путь; ему надо подкрепиться, прежде чем мы станем говорить.

Мать Гильяно тут же переменилась. Воскликнула покаянно:

– Бедняжка, ты ехал весь день, чтобы нас повидать, да еще выслушивал вранье дона Кроче и мои жалобы… Куда ты дальше?

– К утру мне надо быть в Трапани, – ответил Майкл. – Поживу у друзей отца, пока ваш сын не придет ко мне.

В комнате воцарилось молчание. Майкл понимал, что все они знают его историю. Знают, с какой раной он жил последние два года и что скрывается за его непроницаемым лицом. Мать Гильяно подошла к нему и заключила в объятия.

– Выпей вина, – сказала она. – А потом идите прогуляйтесь по городу. Через час ужин будет на столе. Друзья Тури тоже подъедут, и мы сможем поговорить.

В сопровождении Андолини и отца Гильяно Майкл отправился бродить по узким мощеным улочкам Монтелепре. Солнце село, и камни брусчатки почернели. В синей сумрачной дымке только фигуры карабинери, бойцов национальной полиции, двигались с ними рядом. На каждом перекрестке от виа Белла ответвлялись, змеясь, тесные переулки. Город казался пустынным.