Сиваш

Лиза выносила из сарая старые ведра, поломанные корзины — еще вчера велел… В хате было пусто. Феся с Горкой поехали в степь за последней травой.

В дверях Матвей обернулся, крикнул Лизу. Сам в хате сел на лавку, положил на колени свои тяжелые руки.

Была б жива жена — посоветоваться бы с ней: что лучше для Феси, родной дочери? С кем же подумать, поговорить? Сестра живет далеко, за Чаплинкой, да и что она знает про Никифора?

Вошла Лиза — в переднике, с черными руками, открыла большие глаза.

— Что вам, таточку?

— Садись посоветуй, дочка. Соловей Гринчар нашу Фесю просит за Никифора…

Думал, Лиза удивится. Нет, весело стрельнула глазами, блеснули белые зубы, потом села, как и он, Матвей, положила руки на передник, рассудительно сказала:

— Это, таточку, я так думаю, давно пора. Без вас не можно было. А теперь вы приехали, как раз и надо… Никифор Фесю ужасно любит, в точности могу сказать, подмечала. Из-за нее хочет удавиться, так страдает. Уже и смеялись над ним. Думает, что хром, так из-за этого не видать ему счастья. И такое у него отчаяние, без Феси ему не жить, любит невозможно, ходит за ней, как дурной… Теперь я в точности за дядько Соловея скажу. Ужасно хитрющий, но Никифора, своего последнего сына, очень жалеет, прямо ублажает. Ему не печаль, что за Фесей ничего не будет. Сама наша Феся клад, такая умница, такая работница! И еще у дядька Соловея, таточку, расчет: придет Феся в хату — ему останутся добавочные десятины. Это я вам точно скажу. Было б можно по закону, взял бы Никифору десять жен и себе тридцать. Все больше бы осталось у него десятин, и работницы готовы…

— Это я понимаю, — раздумчиво сказал Матвей. — А Никифор, гадаешь, хороший человек? Он не в отца своего.

— Никифор, таточку, я вам точно скажу… К чарке не прикладывается. Ученый, пишет — не уследишь — скоро-скоро, так и летит у него перо! И что хорошо, я считаю, — в солдаты не возьмут по причине хромости… А что хромый — ничего. Все умеет: и пишет, и пашет… Любит Фесю. Кто бы меня так полюбил, откровенно скажу вам, таточку.

— И наследник он есть, а хозяйство большое, богатое. В сундуках немало и в погребе полно, — заметил Матвей.

— Да, таточку, это все есть…

— Стало быть, Феся будет жить богато?

— Да, таточку, — строго и рассудительно ответила Лиза. — Я так соображаю: когда дядько Соловей отделит Никифора, будут жить очень хорошо. Полна хата добра. Если какой вред, то только от дядька Соловея.

— Умница, — Матвей погладил Лизину руку. — Я согласный с тобой, дочка. Бог с ним, с Соловеем, его власть кончилась, понижел человек, съехал со своего высока, изъявляет согласие… А Никифор, я видел, приветлив, людей не сторонится, умеет поговорить, порассказать, хозяйство понимает. Видно, что без ухарства человек, но с прицелом… Пока что, дочка, ничего не говори Фесе, я сам скажу. Пусть наша Феся заживет хорошо, и одежду купит себе, и сыта будет…

Лиза вдруг нахмурилась.

— Феся твердит: не люблю Никифора. Вроде как политрук Антон ей нравится.

Матвей махнул рукой:

— Откуда ей любить-то? Ведь еще и не жили вместе. А политруку не до свадеб. Мерещится тебе. Сейчас он здесь, а завтра ищи с ветром. И ни хаты, и ничего у человека нет…

3

С самого утра горизонт затянуло знойное, душное марево. Воздух дрожал, густой, клейкий. Духота давила. Люди попрятались в тень, от каждого резкого движения заливались по́том. На ленивых крыльях в небе повис черный коршун. Куры не бродили вокруг хат, не купались в пыли, трепеща и чиркая землю концами крыльев, сидели в тени с головой набок, раскрывали клювы, расслабленно стонали.

Тяжелое, марево придвинулось, на юго-западе оно сгустилось, словно задымили тысячи костров. Заливая край неба, чернота собиралась все плотнее. На степь наваливалась черная туча. Захватывала небо все выше и выше, подбиралась к солнцу, плотная, как стена.

Вот уже за тучей пропало солнце. Мир померк, лишь на севере еще трепетал серо-синий свет. Но скоро и там потухло. Внезапно дунул ветер. Сейчас хлынет!

Матвей с дочками убирал двор под ток. Когда нашла туча, Феся и Лиза вынесли высохшие бочки и кадушки, чтобы замочило ливнем. Поставили под стрехи ведра, корыта, здоровую бочку — набрать мягкой небесной воды.

От этой грозной тучи и весело и страшно на душе. Огромная туча отражалась даже в глазах: у того, кто смотрел в небо, зрачки вдруг темнели…

На юге в черноте заскакали молнии. Словно ударили батареи, тройным голосом ударил гром. Лиза испугалась, заскочила в ворота сарая.

— Таточку, Феся, бегите сюда! Горка где?

Снова через все небо пробежала и врезалась в землю длинная, извилистая, как толстая золотая нитка, жутко светлая, с синим дымком, страшная молния. С диким треском разодралось небо. Хлынуло… Феся успела вбежать в ворота сарая.

— Таточку, скорей!

— Дождь не дубина, я не глина, — отвечал Матвей.

Замешкался у молотильного катка и вмиг промок насквозь. Борода слиплась, с усов вода потекла, как из самоварного крана. Ливень колотил по спине. Но Матвей, пока не кончил дело, не разогнулся.

Потом с дочками стоял в воротах. Даже не закурить: руки мокрые и табак в кармане — каша.