Сиваш

— Марш в хату! Это что такое?

Вернулась. Он уже сидел на лавке, смотрел в земляной пол, просыпая табак, крутил цигарку… Бросилась ему в колени.

— Таточку, любый, не надо! Лучше я дома буду работать, помогать вам! Все, что хотите, буду делать… Не трогайте мою жизнь! Зачем вам Никифора? Просто боюсь, таточку!

В ответ отец тихонько засмеялся. Цигарку сунул в губы под усы. Твердой рукой погладил по голове.

— Не бойся, дочка. Все сперва боятся, печалуются, и напрасно… И мама твоя также, когда за меня выходила. А потом жили дружно, вы родились. «Без тебя пропала бы я, Матвей» — вот ее слова.

Сказал, призадумался. Цигаркой ожгло пальцы, вздрогнул. Усадил Фесю рядом с собой, смотрел и ласково и строго.

— Мне годов больше, чем тебе, вдвое, побольше твоего видал и знаю, как лучше. Стало быть, доченька, слушайся, старайся понять, почему отец так велит. Отцовская власть затем, чтобы детям было лучше, будешь жить не зная нужды. Это для меня большая радость…

Феся вновь вскочила.

— Я это знаю, таточку. Из вашей воли не хочу выходить, всегда буду вам послушна. Только сейчас, прошу вас, подождите! Хоть немного дней подождите…

— А чего ждать, дочка?

— Я вам потом все скажу, что у меня на сердце…

Отец махнул рукой, поднялся.

— Ждать нечего!

Феся шарахнулась к окну, не ответила.

Со двора слышно — Горка пригнал лошадь, Лиза принесла воды, льет в бочку.

Замолчал и отец. Потом велел просмотреть на свет и починить все дырявые мешки, нашить плотные заплаты, мелкой стежкой дважды простегать, чтобы ни зернышка не выпало. Скоро поспеет пшеница, мешки припасают загодя… Отец пошел было к двери, повернулся.

— Может, у тебя мысли, что за три десятины Соловея тебя отдают сыну? Эту мысль, дочка, не думай. Землю с посевами получили по новому закону, не от Соловея — от Ленина, от Советской власти. Земля тут не касается. Моя забота — чтобы ты жила хорошо, богато. Там тебе и конфеты будут.

С Горкой и Лизой отец поехал на соль. Гордо, без стеснения, покатил по селу в пароконной бричке на одной кляче. Ребятишки выбегали посмеяться. Горка загодя припас камней — с брички полетели было в насмешников, да отец прекратил, смазал Горку по щеке.

В открытых воротах конюшни Феся кинула наземь охапку дырявых мешков, села за работу. Живо разгорелся яркий день. Для Феси, однако, свет то и дело туманился слезами — застилали глаза, не вдеть нитку в иголку. То и дело опускала руки, задумывалась.

Никифор, если присмотреться, добрый, славный, но что-то смутное, живое, расчудесное манило издалека. Туда потянуться бы… И вот такая пустота в груди, что хоть не дыши. Что же делать?

Сказать Антону? Ведь вот — недавний знакомый, но свой. Неказист, но вольная душа так и светится то в смешливых, то вдруг задумчивых глазах… Хоть и страшно, а зажмурившись пошла бы с ним. Раз перебояться, пойти с ним, и уже ничего не будет страшно, словно птица полетишь…

Беда только, что все это как во сне, смутно мерещится. Он без хаты, без двора; верно, сам не знает, что будет с ним через час: солдат, человек подначальный.

Надо рассказать ему, все назвать словами. И тогда рассеется смутность. Как он скажет, так и будет. А вдруг заберет ее с собой… Помчатся на лошадях… Может, и просто: он сам скажет отцу, поговорит с ним, как тогда о хозяйской земле. И сразу же отец пошлет сказать дядьку Соловею, что свадьбы не будет, раздумали.

Бросила мешки, умылась и торопливо пошла со двора. Будто по делу, побежала наискосок по склону балки, по горбатой улице вниз, в сторону Сиваша, к большой хате Антонова отряда.

Мимо этой хаты прошла не спеша, будто гуляла. Во дворе за низкой оградой было пусто — ни лошадей, ни людей, ни повозок. Пахло свежим сеном. Дежурный хлопец одиноко сидел на ступеньках в тени под крышей крыльца. Подмигнул:

— Остановись, дай поглядеть на тебя, красота…

Обратно шла мимо той же военной хаты. За окнами пусто. Видно, все на учении, поехали по приказу. А еще день до вечера, когда Антон сам придет.

Дома снова принялась за мешки, но не сиделось, исколола пальцы. Побежала в степь собирать для топки прошлогодний сухой курай — перекати-поле. Может быть, покажется зеленая военная повозка и Антон в ней.

Последнюю неделю заладил горячий восходный ветер, гудел в ушах днем и ночью. Верблюдка и донник, все цветы и травы подзапеклись, усохли и кололись. Хвощи поникли, жилистый подорожник лег. Прежде ярко-зеленая, свежая степь словно поржавела. И только солянки по-прежнему кровавили бугры.

Собирала в мешок шиповатые шары курая — кололи до озноба. Солнце обнимало жаром. Измучилась, легла на землю, приникла к ней головой. Как ни вглядывалась, не увидела ни повозки, ни человека, по солянкам бродил лишь чей-то верблюд. Может быть, Антон вовсе и не думает о ней? Приятно ему в хате, встречают хорошо — вот и ходит. А если и думает о ней, то, наверно, с горькой усмешкой, ласково скажет: куда забрать тебя, Феся? На каких помчаться конях? Видишь, война, не судьба нам быть вместе.

* * *