Сиваш

Два дня играли свадьбу. Столы установили на улице. Соловей Гринчар не поскупился. Ело все село. Была и музыка, хотя время и невеселое. Выпив Соловеевой горилки, строгановцы на него же скрипели зубами. Соловей за столом жаловался Матвею: вот какие люди свиньи… Кудрявый, в лаковых сапогах, Никифор был красив. К Матвею все подходили с уважением. А с невестой творилось что-то неладное. Не узнать прежде веселой, хотя и нешумной Феси. Сидит оцепенелая, будто и не она. Глаз не подымет, а подымет — не видит ничего.

После свадьбы Феся осталась у Гринчаров. На прощание поцеловала отца.

— До свиданья, родной таточку. Теперь буду к вам в гости… — И вдруг заплакала.

5

В селе стало печально, тоскливо. Солнце раскалялось, словно понапрасну.

Вернулось, казалось, уже позабытое: разом открылись пять частных лавок, лавочники прикрикивали по-хозяйски. Чаще звонила церковь. На площадь важно, с ухмылкой выходили богатеи. Наехали купцы, перекупщики, скототорговцы. Лишь монополька по-прежнему заколочена. Водку не привозили, неизвестно, привезут ли.

На день забежали в село золотопогонные марковцы, а у богатых уже и рот до ушей — рады, хотя знают, что и белые возьмут хлеб. Тем, однако, белые хороши, что признают хозяина с его хозяйством. Бедный ли, богатый — купленную землю у него не тронь. Желаешь — купи по карману, а хочешь — продай. Свобода!

Правда, надолго ли эта власть? Красные отступили, но Россия велика, соберутся с силами, опять придут. Строгановский отряд, слышно, недалеко, за Днепром, верст за шестьдесят. Может нагрянуть в два дня.

Прежний комитет попрятался, не слышно его, но бедняков что звезд. Ясно, имеют тайный комитет, оружие прячут до поры. Задень — начнут стрелять, пошлют гонца за Днепр. Придет отряд — наведет свой порядок, богатых не побалует. Пока что лучше помолчать, ни слова про отнятую землю, будто признали эту голодраную справедливость.

«И будут молчать, — думал Матвей. — Народ сильнее, они боятся. И Соловей Гринчар, теперь мой родственничек, ни слова не скажет про бывшие свои три десятины; не скажет не потому, что родственник, а потому, что напрасно стал бы говорить и требовать».

Но вот будто с северным ветром прилетела — фурщики привезли из-за Днепра — недобрая весть: Советская власть повсеместно кончается. Генерал Деникин с большими армиями — при нем заграничные генералы, что ни попросит, сейчас же дают — валом валит на Москву, не знает задержки.

«Неужто правда? — со страхом думал Матвей. — Что теперь сотворят богатые?»

У тех рот уже кривился, глазки узенькие: «Ну что, босячьё? Выходит, зря пололи, дергали сурепку из пшеницы? Думали — из своей, но есть у нее хозяин, который деньги за нее платил. Ладно, не горюйте, вас за работу, как водится, поблагодарствуем. Уберете урожай, свезете хозяину — рассчитаемся. У нас честно. Мы не грабители, мы честные хозяева».

Поп закатывал глаза: «Бог — он увидел. Не позволил шутки шутить с землей, да еще над ним насмехаться».

Пшеница позолотилась. Скоро, скоро в степи зазвенят косы, застрекочут ножи лобогреек. Вот-вот готова пшеница; палевая, сухая, она шуршит, колос у нее уже спелый.

И вот тут хозяева потребовали свое. Всех мужиков, получивших землю, вдруг превратили в арендаторов: будь ласков, коси-молоти, только пять копен из каждых десяти, добрую половину зерна, вези хозяину. Словом, отбирают, паразиты, хлеб, землю отбирают.

И Соловей Гринчар обошел хаты Давыда Исаенко, Фомы, Игната и других, кроме Матвея, кто получил от комитета Соловееву землю, потребовал везти к нему на двор после косовицы половину урожая.

От Матвея еще не требовал. Родственнику вроде бы послабление. Нет, однако, никому, самому богу не будет послабления от Соловея Гринчара, потребует и с Матвея… Феся пришла к тату, печальная, похудела: при ней как-то Соловей сказал Никифору, что и с Матвея надо потребовать если не половину, то третью часть урожая — по-родственному, хотя хозяйство родственников не знает и любит расчет.

Феся стояла перед Матвеем измученная, почернелая, опустив глаза в землю. Отчего так худо, неуместно оказалось его дочке у Гринчаров? Из-за земли, что ли? Так нет же, все равно не пойдет Матвей на поклон к Соловею. Получил землю от комитета, комитет пускай и отбирает, а Соловею ничего не отдаст.

Матвей приготовился: отбил косы, починил грабли. Просить у Соловея лобогрейку и ножи — нет в душе желания. При Советской власти, пусть всего два месяца продержалась тут, совсем спина окостенела, разучился кланяться. И вторую лошадь в лобогрейку где возьмешь? Вечером сидел без огня один в хате. Вдруг во дворе тихий стук, кто-то манил собаку, потом вошел.

— Добрый вечер.

Матвей по голосу узнал Никифора, позвал:

— Заходи смело, не господские хоромы. — Свой густой, грубый голос постарался смягчить. — Заходи, сынок. Что такое случилось? Феся здорова?

Никифор глухо проговорил:

— Здорова… Тато велел, чтобы вы сейчас пришли, нужно…

— Что ж это он — князь великий, сам прийти не может?

Лицо Никифора белело в полутьме.

— Что-то неможется ему, лежит.

Матвей понял, что разговор пойдет о трех десятинах, о расчетах. Помолчал, подумал: