Сиваш

— А ты нагайкой, да по голому! — вдруг громко и зло подсказал Соловей из передней комнаты. — Проклятая Обидная порода. Отруби едят, хозяйства на ломаный грош, а гонора — на мильон чистым золотом. Хорохорятся, грудь вперед, а сами объедкам рады, как собаки.

У Феси само собой звонко вырвалось из груди грубое, чего другой раз никогда не сказала бы:

— Закрой пасть, старый пес!

Сама не знала, как подкатились и вырвались такие слова. Ужаснулась и обрадовалась. Пусть знает! Услышала, как от этих слов Никифор тихо ойкнул, сел. В передней комнате некоторое время было тихо, старик онемел. Потом заходила, заскрипела под ним кровать, по глиняному полу глухо затопали босые ноги. В дверях забелело — Соловей в исподнем. Что-то стукнуло, задел дверь чем-то деревянным, — верно, в руках его палка, что обычно стоит за кроватью, в углу… Трудно дыша, Соловей налетел, замахнулся в темноте. А Феся даже не пошевелилась, только негромко, но ясно сказала:

— Не троньте, а не то убью, до смерти зарежу либо все хозяйство спалю.

— Вон! — взревел Соловей.

Поднялась, вышла на двор, неторопливо, хотя и боялась, что Соловей сзади ударит. Соловей за ней захлопнул дверь, слышно было — накинул крючок.

Темно. Ночью в одной рубашке холодно. Села в бричку, на влажную от росы солому. Посмотрела на звезды. Подобрала ноги под длинную рубаху. Через все село бежать к отцу в такой одеже не годится — парни и девки еще гуляют, вон где-то слышен смех, разговоры. А если и прибежит — по-за хатами, — станет ли отцу от этого лучше? А ей тогда что делать?

Скоро из хаты к ней прокрался Никифор, вынес юбку и дерюжку, чтобы укрыться. Сам дрожал, чуть ли не плакал.

— Феся… Фесюшка…

— А что тебе — Фесюшка? — ответила, дрожа от холода и злости. — Всегда говорила: не трогай меня, отстань. Все равно мира у нас не будет. Квашня этакая! Зверь позорит, выгоняет твою жену, а ты только пузыри пускаешь, как дитя… В вашей хате жить — лучше в колодец! В эту хату теперь не войду, хоть на коленях стой. Лучше с овцами ночевать. Завтра пойду в отару, в степи останусь со старым чабаном… А дальше так: если худое сделаете с моим отцом, худо будет и вам… Ой как худо!

8

Лиза теперь одна, без Феси, хозяйничала в хате и во дворе, сама приказчица, если Горка дома. Дел словно поубавилось. Все у нее мигом, не успеешь моргнуть — готово.

После косовицы отец снова брал соль на Сиваше. Привозил и складывал под стеной хаты, подальше от база — не потоптала бы скотина. Оберегая от мусорного ветра, накрывал соль соломой, придавливал камнями. Чистая соль дороже… На севере покупают соль для худобы — скотина очень любит, с солью все съест. За соль дают картошку.

Пока отец и Горка грузились на Сиваше, Лиза убиралась в хате, кружилась на дворе у летней печки — распаляла ее кизяком или сухим кураем. Синеватое пламя трепетало. Чистый, острый, щекочущий ноздри дымок вился в высокое синее небо, — век стояла бы, подкидывала в топку.

Но стоять-то и некогда. Некогда и оглянуться — посмотреть, как все еще горячее сентябрьское солнце напекает землю. Кругом бело и ясно. Резкие синеватые, прозрачные тени падают от печки, от хаты, от кучи курая, от акации. Собака сидит в холодке у стены, обвила хвостом передние лапы.

Вертелась по хозяйству, бегала, искала гнездо, заслышав торопливое куриное извещение о том, что снесено яйцо, и собирала яйца в сито. С полными ведрами на коромысле, быстрая, гибкая, плавно шла от колодца, ни капельки не выплеснет, ведро не покачнется, плывет в воздухе, как волшебное… Летала в хату за крупой; варила пшенную кашу, — вместе со щекочущим кизячным дымом ударял в нос ароматный пшеничный пар. До крови разодрались петухи — разнимала, иначе один другому пораздолбают головы, гребни пооторвут, вот какие благородные офицеры, драчуны со шпорами!

Утром, когда она кормила птицу, отец, съезжая со двора, пошутил:

— Смотри, Лисонька, как бы рыжая лиса нашим курям головы не поотрывала…

Редко шутил, да и то только с ней. Любил ее. Бывало, что ни захочет Лиза, непременно купит. Сейчас ничего нет на базаре. А раньше без гостинца не приезжал. Бегала за село к сивашскому берегу, на дорогу — встречать. Пара лошадей — до войны у отца была пара конячек — скоро бежала домой, Лиза издали узнавала их по гривам, а по знакомым звукам-стукам, по «разговору», слышала отцову бричку…

Отцу тяжело — оттого, что переменилась власть. Богатые готовы загрызть каждого, кто получил их землю. Отца же изрезали бы на куски.

Соловей и не думает выделять Никифора. Фесе худо. Последнее время у нее всегда зубы стиснуты. С отарой ушла в степь, только бы не видеть Соловея. Она, Лиза, стало быть, глупо посоветовала тогда отцу. Но кто мог знать? Три месяца назад и отцу казалось, что Фесе будет хорошо. А теперь только вспомнит о ней — закряхтит, будто сто пудов на плечах… Феся же, можно понять, на родного отца не сердится. Нет у нее сердца против таточка. Еще ласковей к нему. Понимает, что не хотел ей худого. А вышло худо — ему тоже нехорошо…