Сиваш

Может быть, еще уладится жизнь — Соловей помрет. Феся станет хозяйкой, попривыкнет к Никифору… Ой, нет! Феся, верно, все еще вспоминает Антона. Бывало, вечера просиживала, на него глядя. Любила, любила! Когда узнала, что красные отступили, что Антон ушел, помертвела вся, руки опустились. У нее есть карточка Антона. Политрук — в шинели, в кубанке, тощий, одни скулы торчат. Куда-то спрятала эту карточку, бережет…

Есть у Лизы свой… Об этом ни единая душа не знает. Ни он сам, ни люди — один только бог, если он невыдуманный, если батюшка в церкви не молотит зря языком. Только луна видела, как Лиза выбегала по ночам на улицу, прислушивалась к песням, к говору, узнавала его голос. Теперь не слышно, не видно его. Он с отрядом ушел за Днепр. Если убит, Лиза век будет помнить. Даже тогда, когда выйдет за другого. Парней сейчас не густо, но, как говорится, ей ведь только одного. Хотя не богата, а найдется для нее. Выберет самого лучшего, кого захочет. Отец не станет неволить. Родятся дети, будут свои хата, хозяйство, дети вырастут, а она, Лиза, нет-нет да задумается о том, о первом; хочешь не хочешь — мелькнет в памяти. Вот так, наверно, для Феси Антон.

Лиза побежала к хате, да так скоро, что белые гусиные перья взлетели с земли, поплыли в воздухе. Захотелось посмотреться в зеркало. Знала, что красива, — у кого еще такие румяные смуглые щеки и пушистые волосы!

Уже открыла дверь в хату, но в это время за оградой у соседей закричали. Ай-ай! Крепко зажав хлопчика между коленями, мать спустила ему штанишки, стегала по голому. Орал, будто в самом деле очень больно. Наверно, от стыда орал, заходился. Шельмец разбил кринку. Глянув на розовый задок, Лиза сама порозовела и беспечно рассмеялась.

Но вдруг отворилась калитка — пожаловал староста с какой-то бумажкой в руке.

«Ну его к бесу, — сразу подумала Лиза, — с хорошим не явится. Либо в подводы, либо еще какая повинность!» Вспомнила, что Соловей писал в волость, и испугалась.

Староста, пряменький старик с сивой бородкой, спросил отца.

— Волость требует, — лениво пояснил он.

— Зачем? — Лиза взъерошилась, насторожилась. А сама уже поняла.

— Кто знает, вот бумага… с печатью…

Когда такое дело, не грех и соврать.

— Идите, дядечка, до дому, — кротко посоветовала. — Таточко уехал в Берислав, через неделю будет. Идите, нету его.

Однако староста понимающе махнул рукой, сел на камень и начал ждать.

Скоро на улице застучали колеса, во двор вбежал Горка, отвел жидкий заслон к ограде, и в воротах показалась Мельница с бричкой. Приехал с солью отец.

Староста даже не взглянул на Лизу — притихла. Поднялся навстречу хозяину, протянул бумагу.

— Вот оно что, Матвей…

— Зачем? — Матвей не взял бумаги. Хрипло сказал: — Пусть приходят, ищут. Незачем мне в волость…

Староста испугался, заторопился, начал упрашивать:

— Не, не, Матвей, Христом богом… Поезжай, хоть покажись, а там твое дело — хоть убеги. Только покажись, говорю, а то мне отвечать, меня самого потащат. Явишься, затянешь время, а там, может быть, перемена. А не поедешь, я говорю, нагрянут злые, наделают и тебе делов…

— А нет у меня ничего, — уже вяло ответил Матвей. — Крышу, что ли, снимут, хату унесут? Тебя, говоришь, подведу? Ладно, иди спокойно, утречком поеду. Бедарку свою дашь?

— Дам, дам, — поспешно ответил староста и, облегченно вздохнув, попросил у Лизы воды.

9

Утром Матвей велел Лизе собираться — поедет с ним. Надел хомут на Мельницу, с ней в поводу пошел к старосте на баз. Скоро вернулся в легкой некрашеной бедарке, во двор не заехал, из-за ограды крикнул, велел взять соломы, садиться.

Горка вышел на улицу, провожал большими, печальными глазами.

До волости пятнадцать верст. Солнце словно утомилось палить. Выжженная солнцем степь давно побурела. Кругом ни одной зеленой травинки. Дикие кустики усохшего курая издали — словно коричневые неподвижные дымки. Ночью смоченная росой, теперь высохшая дорога гладко прибита, блестит. В воздухе мотались жирные перепела, уже не такие проворные, как летом. И только небо по-прежнему синее-синее…

К осени покрепчали ветры. Воздух гудел в ушах резко, нетерпеливо. Ветер то прижимал одежду к телу, то рвал ее с плеч… Отпустит, снова толкнет. Хвост у Мельницы закидывало в сторону, пыль от бедарки уносилась в степь и там истаивала…

Дорогой Лиза и отец молчали. Едут, хотя там, куда едут, ничего хорошего не будет. Не ехать нельзя: еще хуже придется. Как ни повернись — все плохо. Даже ветер и тот беспощадно гудит, выматывает душу. От него совсем нехорошо… А жить надо. И думается: не может быть, чтобы никогда не было ничего хорошего. Пускай только красные придут! Тогда станет свободно. Тогда и ветер иначе запоет, и солнце иначе засветит.