Сиваш

Как дикая кряква, улетела «невестушка» из домашнего гнезда. Нарушила обычай. Бегала в Перво-Константиновку к какому-то комиссару. Убить за это мало. Того комиссара больше нет, бежал за Днепр…

Вот и дождался Соловей праздника. Может быть, лучшего никогда не будет. Вся жизнь оправдалась. Все, что когда-либо говорил и делал Соловей, — это есть самая суть, благородная точка божеской правды.

Вчера «товарищи» отступили, а сегодня рано утром Соловей уже мчался в Армянск. И здесь услышал про земельный закон. Это закон от правителя Юга России господина генерала Врангеля. Такой закон, что на старости лет учись грамоте и читай как молитву.

За большие деньги (дороговизна, коробка спичек стоит четыре рубля) Соловей купил газету. Прискакал домой, чтобы Никифор в голос прочитал.

Верно, правильно: всем крестьянам дать землю. Но как? В законном порядке, без отнимания у владельцев. Собственность — это святое. Государство выкупит землю у помещиков, потом за плату же передаст крестьянам, даже таким, как Матвей Обидный, Давыд Исаенко и прочие голодранцы. Вот вам землица, пользуйтесь, постепенно погашайте, платите за нее. Получил — платить надо! А то как же! Хотите даром, на чужом горбу в рай?

В законе сказано: цена одной десятины всего в пять раз выше стоимости одного урожая с этой десятины. Стало быть, если средний урожай пшеницы с десятины считать пятьдесят пудов, то десятина земли встанет в двести пятьдесят пудов зерна натурой либо деньгами по базарной цене. И тут тебе, пожалуйста, рассрочка на двадцать пять лет. Купил у государства десятину земли — спокойно двадцать пять лет вноси с нее пятую часть урожая, десять пудов, натурой или деньгами.

Самое милое в этом законе — что хозяйства до шестисот десятин имеют быть неприкосновенными. Пользуйся, хозяин, как хочешь, будь крепким хозяином, хорошо веди хозяйство, вози товар на базар. Мало того, что у него, Соловея Гринчара, не возьмут его восемьдесят десятин, он имеет право еще пятьсот прикупить. Вот она где самая важность и удовольствие до радостных слез.

Никифор ходил звать хозяев, тех, кто был дома в эту пору. Пришли пять человек. Никифор трижды прочитал закон. Все сперва: «ах», потом стали разбираться в мелкостях и признали, что закон самый правильный, таких еще не было. Золотой закон, от него хозяин озолотится. Лишь бы, ясное дело, кончилась война. Она ж избудется, все имеет свой край…

Поговорили — разошлись, а Соловей все еще не мог успокоиться. Велел принести вина, опять — который раз! — читать.

— Раздельно, Никифорок, каждое слово подержи.

Никифор разгладил газету, важно нахмурился.

— «Седьмого июня одна тысяча девятьсот двадцатого года… Правителя Юга России закон… Землю передать… мелкими участками… обрабатывающим ее хозяевам…»

— Хозяевам? Не голодранцам? — воскликнул Соловей. — Не «ото-брать», а «пе-редать», ведь «передать», Никифор?

— Читаю: «передать», — ответил Никифор. — «Передать с уплатой… ее стоимости государству…»

— Вот, с уплатой! — перебил Соловей. — С уплатой ее стоимости государству!..

Никифор торжественно возвысил голос:

— «Мир с родным народом! Строгая кара… насилию и грабежу! Народу — земля! Земле — вол! Да поможет нам бог в нашем святом деле… Генерал Врангель».

Соловей заморгал:

— Господи! Строгая кара насилию… Вот она, Никифорушка, моя жизнь. Не даром старался, десятину пришивал к десятине. Не только мне польза, а для всех… Пускай Врангель, пускай черт! Пускай шило, лишь бы брило. А без меня, Соловея Гринчара, ничего не может быть. Твой отец простой мужик, но не простенький. Сам всего добился!

Соловей дрожащей рукой налил в чашку вина, жадно, шумно, большими глотками выпил, отдышался, о чем-то подумал, вдруг нахмурился.

— Ты, Никифор, — тесто пресное на юдейскую пасху! Не можешь с бабой справиться. Вернуть Федосью! Жена она тебе, в церкви венчана, или сучка на двор приблудилась, раз переночевала и — дальше? Вернуть бабу, слышишь, что говорю? Скоро хлеб убирать! Раньше просил, теперь заставлю. Отцу ее сулил бричку, а теперь последний хомут сыму с его клячи. Изведу этого человека за его позорное издевательство надо мной!

Соловею так и думалось, что он теперь рассчитается с Матвеем за все. Не знал, какую придумать казнь. Его, гордого, заставить, что ли, ползти на коленях от своей хаты через все село?

7

В сентябрьский темный вечер по Красной площади носились светляки. То московские извозчики катили с фонариками. Вдоль торговых, по военному времени пустых рядов, под уличными огнями, стремительно и слегка прихрамывая, шел Фрунзе на крепких коротковатых ногах, приземистый, в кожанке, аккуратно подпоясанный широким ремнем с металлическими колечками для маузера и шашки. Ему было жарко, на ходу достал платок, снял фуражку.