Сиваш

Яростное желание двинуться в наступление не давало отдыха. Только в военных успехах утолялась боль его души: изнуряющая зависть, чувство подчиненности. Двинувшись вперед, он обретет мужиков, новые войска для нового движения вперед, землю, хлеб, топливо, богатства… Он издаст гибкий земельный закон, потянет к себе жадных мужиков, всю деревню, стало быть, Россию. Наступит час, когда он стряхнет с плеча участливые руки союзников…

Смочил край полотенца и вытер худые щеки, лопатой выступающий подбородок, кивнул денщику — одевать — и сбросил с себя халат… В это время в соседней комнате послышался четкий звон шпор, отчетливые удары каблуков. Это мог быть только приближенный, охрана пропустила. Денщик вышел на звук шагов, сразу вернулся.

— Господин начальник штаба…

Врангель обрадовался:

— А, Павлуша! Зови скорее.

С важной миной быстро вошел начинающий полнеть генерал Шатилов. Увидел голого правителя — расхохотался. Врангель серьезно посмотрел на свои длинные босые ноги.

— Извини, Павлуша, я сейчас…

Шатилов откинулся в удивлении.

— Первый раз вижу тебя в таком… Уморил, Петр Николаевич, чистый Дон-Кихот…

— Нет, уж лучше Петр Первый, — неискренне хохотнул. — Впрочем, нынче цари не в моде, даже самые лучшие. А Наполеонов из меня получилось бы два… — Выслал денщика. — Но говори скорее — что Париж?

— Подтверждается! — Звеня шпорами, Шатилов заходил по комнате. — Ночью через Париж сообщение: поляки задохлись. Красные перешли в контрнаступление и бьют ляхов смертельно. И опять Буденный! Прорвал фронт, разнес одну армию; сейчас, как видно, окружает другую. Словом, Пилсудский на Правобережной Украине того…

Врангель слушал, замерев на месте, держа в руках рубашку. Большие глаза остановились. Нервно сунул голову в ворот, словно в петлю; коротко, радостно рассмеялся.

— Мильеран и Ллойд-Джордж дураки! Поспешили выпустить Пилсудского. А подождали бы меня — Москва сейчас не ликовала бы… Увидишь, нынче прибегут ко мне: наступать! Сегодня же придут с записками. Даже косой (так Врангель в интимном кругу называл генерала Тахакаси) пожалует с улыбкой.

Лихорадочно, толчками, то и дело останавливаясь, Врангель заходил гигантскими шагами.

— Хорошо, я буду наступать. Армия собрана! У Советов на Перекопе живой силы в три раза меньше. Едва ли наберется десяток самолетов. Танков во всей Красной Армии ни одного. У меня двенадцать… Я хочу наступать, Павлуша, я буду наступать. Беда только — на одного бойца шесть едоков-бездельников, черт!

Остановился перед Шатиловым.

— Я должен наступать, Павлуша! Не потому, что они хотят; мне нужно кормить армию и всех собравшихся тут бездельников, иначе меня сожрут. Как говорят красные, даешь Северную Таврию, даешь хлеб! Нас интересует Донбасс… Десант на Таманский полуостров — разожжем пожар на Кубани. Кубань и Дон дадут людей и лошадок. Лошадок, Павлуша! Если к нам перейдут мужички, казаки с лампасиками, кубанцы, донцы, — а ведь перейдут, ведь землю отдаю им в личную собственность, своей жены имение на Украине продаю! — когда повалит ко мне вонючее прожорливое мужичье, моя армия станет великой…

В полдень Врангеля в его ставке посетили французский полковник Бертран, американский адмирал Мак-Кели. Известили о впечатлениях, надеждах, устремлениях своих правительств. Словом, потребовали немедленно начать общее наступление. План операций вместе разрабатывали еще весной. Менять не нужно.

В полдень общее наступление было окончательно решено. Одновременно Врангель приказал усилить укрепления на Перекопе и на побережье Сиваша. Крым останется крепостью, базой.

5

В Перво-Константиновке у Антона Феся пробыла семь дней. Постирала его рубашки, гимнастерку, пересмотрела, перетрогала многие вещи — перочинный нож, ложку, три книги, смешные картинки на больших листах, свернутых в трубку. Возьмет в руки кисет или ремень — и рада: касается своими руками его вещей, даже запах от них какой-то родной. Посмотрит на стоптанные, кривые сапоги и — хоть украсть для него крепкие!

Антон был занят все дни. Вечером приходил с хлебом и крупой. Феся терпеливо ждала, говорила о нем с хозяйкой-старушкой. Та рассказывала, какой он хороший человек. Скромный, в хату войдет — без шума, старается не потревожить, и, хоть поздняя ночь, если ведро пустое, непременно воды принесет.

Один раз Антон пришел с товарищем. Что-то целый день писали карандашом, зачеркивали, опять писали. А дня через два после этого вдруг Антон прибежал засветло, поспешно собрал вещички и стал прощаться. У Феси упало сердце, побелела. Антон с мешком за плечами встал перед ней.

— Ну, Феся, прощай, родная! Не беспокойся, не убьют. Полк выступает. Завтра утром иди домой, там тебе будет веселее. Вернусь — дам знать, а может быть, и сам прибегу в Строгановку.

Феся стояла спиной к двери, будто не хотела его выпускать.

— Боюсь я, уйдешь, не увижу больше.

Антон засмеялся, схватил ее руку.

— Увидимся, не бойся, как же так — не увидимся! Мне без тебя никак не жить.

Она сказала:

— Ну, смотри же. А я — век не забуду. Вот здесь ты у меня, в самом сердце.

Расстались. Утром с попутной подводой Феся вернулась в Строгановку.