Сиверсия

– Когда все загорелось и взрываться стало, нам бежать было можно только вниз, – рассказывал бригадир Чащохин. – У завода раньше под землей сырье хранилось, склады были. Мы по лестнице вниз, а там – дверь. Дверь новая, железная, с вентилем, как на подводной лодке. Мы и попались. Вверху огонь. Внизу жара, адская, и эта дверь. Думали, заживо зажаримся. Уже легкие рвало. Мы давай в дверь стучать. И знаем, что за дверью нет никого, но все равно стучим и молим Бога о чуде. Вдруг дверь открылась. Мы внутрь. Стоим посреди зала, где люди в белом за длинными столами сидят. Мы подумали, на тот свет попали! Потом лысые, с автоматами, подбежали, нас повели сюда. Ну, слава богу, думаем. Пока живые! Идем, а на столах сплошь камни драгоценные. Как в сказке…

Лавриков склонился к Хабарову, обрабатывавшему Чащохину ожог.

– Саня, это конец, понимаешь? Нас расстреляют вместе с этими девятью несчастными, если только мы не напряжем мозги и не придумаем, как выбраться!

Хабаров не ответил. Перспектива была очевидной.

Он смотрел на своих ребят. В неверном свете карманного фонарика угрюмые лица, разом постаревшие на десяток лет. Обычно всегда внимательный, Олег Скворцов что-то быстро писал в блокнот, рассеянно, раз за разом, переспрашивая имя пострадавшего. По свирепому лицу Володи Орлова недвусмысленно читалось, что сложившуюся ситуацию он успел обматерить многократно, добротно и от души. Женя Лавриков бодрился, но получалось это на хлипкую троечку.

«Хреново дело…» – вздохнул он.

По мере того, как они осматривали людей, убеждались все больше и больше, что Сомов был прав насчет термотравм. Признаки гипоксии в той или иной степени были практически у всех пострадавших.[36]

«Бедолаги… Им бы в больницу срочно. Не выживут ведь», – то и дело думали спасатели.

Что они могли? Обработать ожоги да сделать по дозе перфторана.

Но больница пока отменялась.

– Сань, ты девушку смотрел? – спросил Скворцов.

– Ожоги на ногах и рваная рана на лбу. Она, молодец, кофту сняла и через нее дышала. Тихону, что с ожогом лица и раной на спине, сделай максимальную дозу перфторана. Очень мне этот ожог и эта рана не нравятся. Надо за Тихоном присматривать. И еще, Олег, дай ему, пока он в сознании, две таблетки аспирина и одну димедрола.

– Сейчас сделаю. Сань, девушку посмотри. Рана на лбу сильно кровит.

Стараясь не наступить на чьи-нибудь ноги, Хабаров осторожно пробрался к Скворцову.

– Олег, посвети.

Фонариком Скворцов осветил и рану, и лицо девушки.

– Как вас зовут? – спросил Хабаров.

– Марина Шипулькина.

«Что-то знакомое…» – подумал Хабаров.

– Аллергии на новокаин нет?

– У меня на людей с автоматами аллергия.

– Делай анестезию, Олег. Немного потерпите, Мариночка. Больно не будет.

– Сань, может Лавриков? – Скворцов в дрожащей руке держал подготовленный шприц. – Женька по части уколов просто виртуоз.

Хабаров кивнул, сменил перчатки на стерильные.

Лавриков ловко и аккуратно ввел обезболивающее, обколов рану по периферии.

– Голова не кружится?

– Немного. Это от страха.

– Все будет хорошо.

Она вымученно улыбнулась.

– Женя, фонарем не дрожи!

Хабаров удалил рваную по краям кожу, тщательно повторно обработал рану.

– Вы-то как здесь оказались, Мариночка? – спросил он, стараясь придать голосу спокойствие и доброжелательность.

– Я же дежурный лаборант-технолог. Лаборатория в глубине производственных помещений. Чтобы в нее попасть, надо два цеха пройти. Двери все были закрыты: и в цех, и в помещение лаборатории, и в лаборантскую, где я была. Когда я запах дыма почувствовала, бежать было некуда. А окна с решетками…

Аккуратными выверенными движениями, ловко управляясь с пинцетом и иглодержателем, Хабаров ушивал рану. Лавриков не без интереса наблюдал за ним.

– Сань, – не выдержал он, – нас же этому не учили.

– Вас не учили. Как там у Маяковского? «Мы диалектику учили не по Гегелю, Бряцанием боев она врывалась в стих…» Все девять лет врывалась… Фонарем не дрожи!

Лязг запоров. Тоненький, противный металлический скрип. Не в меру яркое электрическое освещение.

– Ты! – охранник ткнул автоматом в сторону Хабарова. – Выходи!

– Рану ушью и пойдем. Два стежка. Полминуты.

Ни одно его движение не выдало волнения, только взгляд стал более сосредоточенным и в уголках рта залегли, став вдруг заметными, две глубокие морщинки.

– Я тебе повторять должен? На выход!

Дальше мат и лязг затвора.

Хабаров резко обернулся. Их глаза встретились. Так, наверное, волки смотрят друг на друга, когда голоден год, а добыча скудна и случайна и может насытить лишь одного.

– Даже на зоне «больничку» не трогают, – с укором сказал Хабаров и отвернулся к Марине.

Еще стежок, и работа была окончена.

– Женя, наложи стерильную повязку. Останешься старшим! Я надеюсь, Сева Гордеев уже наверху и рассказал, что здесь происходит.

Лавриков встал в дверях.

– Саня, ты об Алине подумал? Я пойду вместо тебя.

– Куда ты лезешь, щенок? – по тону было ясно, что Хабаров устал быть сдержанным и дипломатичным. – Хочешь мне всю жизнь виной за твою смерть испоганить?! – он отстранился, пристально посмотрел в глаза Лаврикову. – Благородство, достойное палача…