Сивилла

— Собственно говоря, все, что я знаю о тебе, — продолжал Рамон, — так это то, что ты примерно моего возраста и так же, как я, никогда не состояла в браке. Подозреваю, что по одной и той же причине: оба мы были слишком заняты другими вещами.

Чувство смущения обострилось. Сивилла сменила тему разговора, сказав:

— Пора доставать кастрюльки из духовки.

Сев за стол, Рамон, как истинный католик, произнес молитву. Мысли Сивиллы обратились к сильным антикатолическим настроениям Нэнси и к зависимости Мэри от антикатолической церкви. Проблема Нэнси была решена, и сама Нэнси исчезла. Решены были также религиозные конфликты Мэри. Если бы этого не произошло, подумала Сивилла, Рамон не сидел бы за этим столом.

После благодарственной молитвы Рамон сообщил:

— Сегодня утром я получил письмо от своей маленькой племянницы. Хочешь просмотреть?

— Я не умею читать по-испански, — ответила Сивилла, но с готовностью взяла письмо. — Здесь больше картинок, чем слов, — заметила она, с удовольствием рассматривая послание. — Совсем как у меня в шестилетнем возрасте.

Хотя Сивилла не встречалась с племянницей Рамона, она прониклась симпатией к девочке и двум ее братьям, о которых постоянно рассказывал Рамон. Сивилла привыкла думать о них как о детях Рамона, поскольку знала, что после смерти их матери — сестры Рамона — и ее мужа, попавших в автокатастрофу, Рамон стал оформлять усыновление детей.

С самого начала Сивиллу трогала привязанность Рамона к семье. Узнав подробности его семейной истории, она была поражена той энергией, которую он проявлял в достижении жизненных целей. Рамон, старший из девяти детей, был единственным, кто получил образование. Завоеванная стипендия позволила ему закончить католический колледж в родной Боготе. Занимаясь днем и работая вечерами, он получил диплом Школы бизнеса при Колумбийском университете. Как бухгалтер он имел ряд лестных предложений от первоклассных американских отелей.

Когда Сивилла вернула письмо Рамону, он заметил:

— Ты любишь детей.

— Как и положено школьной учительнице, — помедлив, сказала Сивилла. — Хотя прошло много лет с тех пор, как я преподавала. Понимаешь, я слишком глубоко увязла со своим собственным образованием.

Ей стало не по себе от того, что она позволила щупальцам из прошлого протянуться в настоящее.

— Тебе следовало выйти замуж, — сказал Рамон. — Из тебя получилась бы чудесная мать.

В комнате повисла тишина. Мысли Сивиллы наполнились воспоминаниями о ее детских взглядах на материнство. Она снова слышала, как говорит себе: «Когда я вырасту, у меня будет много детей. Они смогут играть друг с другом. Я буду с ними доброй. Я позволю им делать все, что они захотят. И я не буду бить их, не буду привязывать, не буду совать их в зерно. Я не буду…»

Она вспомнила, как изображала из себя мать, как заботилась о пятидесяти с лишним куклах — не считая кукол бумажных. Потом она вдруг осознала, что во время своих игр в дочки-матери никогда не представляла себя вынашивающей или рожающей ребенка. «Готовая к употреблению» семья Рамона вписывалась в рамки ее детских фантазий.

Подавая кофе, Сивилла подумала: «Я могла бы полюбить этих детей, я, у которой, видимо, никогда не будет собственных».

— В тебе все еще можно разглядеть маленькую девочку, — заметил Рамон.

Да, подумала Сивилла, эта маленькая девочка, точнее, эти маленькие девочки оставались здесь, хотя их время давно прошло.

Разговор обратился к книгам, музыке и религии.

— В свое время у меня был весьма странный набор религиозных представлений, — призналась Сивилла. — Теперь с этим покончено.

Про себя она подумала: как хорошо, что эта Нэнси с ее ярыми антикатолическими настроениями исчезла. Нэнси никогда не смирилась бы с католиком Рамоном и не позволила бы подружиться с ним. Теперь разница в убеждениях не отделяет Сивиллу от Рамона.

Рамон включил радио, чтобы послушать новости с рынка ценных бумаг. Диктор рассказывал что-то о показаниях психиатра по делу об убийстве.

— Complejos Аmericanos, — раздраженно бросил Рамон. — Люди, у которых есть реальные проблемы, не нуждаются в том, что вы называете психиатрией. Латиноамериканцы и европейцы не увлекаются этой глупой роскошью психиатрии, как делаете вы, американцы.

Молчание.

— Ты на что-то сердишься, cara? Я чем-то обидел тебя?

— О нет, Рамон.

Она взглянула на его темные волосы, на сверкающие глаза. Complejos Аmericanos. Американские комплексы? Как мало он понимает в этом! Ему никогда не понять переживания, которые осложняли ее существование.

Сивилла встала из-за стола и склонилась к камину.

— Октябрьские дни бывают холодными, — сказала она, разжигая огонь.

— Позволь помочь тебе, cara, — предложил он, вставая на колени рядом с ней.

Она думала: «Я хочу заниматься с ним любовью. Хочу иметь от него ребенка. Если бы только я могла! Но я боюсь. Восемь недель моих страхов заставили бояться и его. Мы обнимались и целовались, но это все. Я хочу большего, и я должна получить большее».

Откликаясь на ее невысказанные желания, Рамон стал ласкать ее. Она прижалась головой к его груди. Он крепко обнял ее и сказал: