Сивилла

Тридцатого сентября в старом кирпичном доме занимались переездом. Мебель и картины Сивиллы отправлялись в Пенсильванию, где она получила работу в области трудотерапии; сама она переезжала в квартиру Флоры, чтобы прожить там две последние недели в Нью-Йорке.

В квартиру Флоры вошла новая Сивилла, новая не только для Флоры, но и для самой себя. Она не была той, которую называли бодрствующей Сивиллой, не была и кем-либо из пятнадцати остальных «я». Она была всеми ими сразу. Подобно Миранде из «Бури», она стояла на пороге открытия, чуть ли не буквально восклицая:

…О чудо!
Сколь много добрых здесь существ
И сколь прекрасно населенье:
Великолепен новый мир,
В котором есть такие люди.

Этот мир казался ей новым, потому что она сама стала новой; казался реальным, потому что впервые за всю свою взрослую жизнь она являлась цельной реальной личностью. Молча сняв пальто и разместив сумки, Сивилла опустилась в кресло и наконец заговорила:

— Я была здесь раньше — и в то же время не была.

— Которая «я»? — спросила Флора.

— «Я», которая умеет чувствовать, — ответила Сивилла. — Теперь у меня новые, реальные ощущения. Они совсем не те, что раньше.

Слова «совсем не те, что раньше» стали ключом к пониманию того, что, хотя теперь у Сивиллы были чувства, которые в течение тридцати девяти лет были спрятаны «другими», ее точка зрения все еще принадлежала бодрствующему «я».

Флора приготовила легкую закуску, и пока они ели, беседа вращалась вокруг каких-то незначительных тем. Затем, без всякой связи с последней произнесенной фразой, Сивилла заметила:

— Воспоминания делают личность эмоционально зрелой.

Несмотря на общий характер этой фразы, Флоре было ясно, что Сивилла имеет в виду себя, желая сказать: «Теперь, когда „другие“ вернули мне свои воспоминания, я получила возможность стать эмоционально зрелой; став цельной, я стала зрелой».

Хотя новая Сивилла производила впечатление более зрелого человека, внешне она, как это ни парадоксально, выглядела моложе своих сорока двух лет. Впечатление это еще больше усилилось, когда она заметила:

— Я открываю для себя вещи, которые все остальные в моем возрасте давным-давно знают.

На следующее утро за завтраком Сивилла сказала:

— Я надеялась, что наступит время, когда я буду знать обо всем, что со мной происходило. — И добавила с подкупающей искренностью: — Теперь я могу отчитаться за каждую свою минуту. Когда я просыпаюсь, то помню, что делала вчера, и могу строить планы на сегодняшний день. — Она взглянула на Флору и ее мать и пылко воскликнула: — Вы представляете, что такое иметь перед собой целый день, день, который ты можешь назвать полностью своим?

После тридцати девяти лет, в течение которых дела обстояли иначе, наконец-то каждый день принадлежал ей весь до последней минуты. Раньше со временем приходилось управляться, передавая часть его другим «я». Теперь время предоставляло возможность для самореализации.

По утрам, когда Сивилла планировала очередной день, глаза ее сияли, выдавая возбуждение, которое у любого другого человека следовало бы признать не соответствующим масштабам происходящего. Возбуждение это не ослабевало в течение всего дня, при совершении самых ординарных действий — читала ли она книгу, смотрела ли телевизор, беседовала ли.

— Я вижу имя какого-нибудь общественного деятеля в газете, — заметила она Флоре как-то вечером. — Потом слышу его же по телевидению. Потом кто-нибудь заговаривает о нем. И я всегда узнаю это имя! — На миг в ее глазах мелькнула грусть. — Бывало много раз, когда я не могла сделать этого, — в прошлом.

Два последних слова Сивилла произнесла с таким выражением, как будто вспомнила о чем-то ужасном, но давно прошедшем. Затем, желая описать, что такое изоляция, что такое отчуждение, которое испытывает человек, страдающий расщеплением личности, она пояснила:

— Раньше я могла прочитать чье-то имя в газете, но к тому времени, когда мы слышали его вновь по телевизору, частенько случалось так, что слышала это не я, а кто-то из «других». Когда оно всплывало в разговоре, в нем мог участвовать еще кто-то другой из нас. Все эти фрагменты не соединялись в единое целое. — Слово «я» здесь снова использовалось для обозначения прежней бодрствующей Сивиллы. Торжествуя, новая Сивилла добавила: — Теперь эти фрагменты складываются вместе. Мир выглядит цельным.

Выражение ее лица вдруг стало задумчивым, и она серьезно сказала, пристально глядя на Флору:

— Я понимаю, что остальным людям кажется, будто нет ничего особенного в том, чтобы посмотреть целиком телепрограмму без чьего-либо постороннего вмешательства, но для меня это просто откровение!

Продолжали находить свое выражение и иные ощущения. «Здесь спокойно, очень спокойно, — сказала она как-то вечером. — Если вдуматься, я внутренне тоже очень спокойна. Больше нет этих споров с самой собой».