Сивилла

   Сивилла ударяла кулаками по приборной доске. Обратившись внутрь себя, она извлекла наружу тот гнев, наличие которого отрицала со времени пребывания в больнице Святой Марии, когда изначальная Сивилла прекратила свое существование.

   В автомобиле воцарилось молчание, нарушаемое лишь доносящимися снаружи гудками машин, визжанием шин автомобиля, у которого спустило колесо… Совершенно не обращая внимания на происходящее вокруг, доктор Уилбур осознавала тот факт, что первичный корень травмы, вызвавшей исходное расщепление личности, только что был разрушен. Доктор решила разбудить пациентку.

   – Похоже, я не очень хорошо думала о своей матери, – таковы были первые слова Сивиллы.

   Изумленная тем, что пациентка запомнила происходившее, доктор Уилбур возразила:

   – Напротив, вы думали о ней хорошо. И отчаянно хотели заставить ее полюбить себя.

   Криво улыбнувшись, Сивилла ответила:

   – Желание убить свою мать вряд ли можно отнести к нежным чувствам.

   Еще более поразившись тому, что пациентка помнит многое из сказанного ею в состоянии гипноза, доктор поняла, что в анализе пройдена важная веха. Сивилла не только помнила то, что говорила под гипнозом, но вспомнила и приняла как свое «убийство» Майком самодельной фигурки Хэтти Дорсетт. Эти два события, дополнявшие фундаментальный факт признания ненависти к Хэтти, столь важный для выздоровления, представляли собой огромные шаги на пути к интеграции.<

  Впервые с тех пор, как ей исполнилось три с половиной года, Сивилла смогла проявить свой гнев. Таким образом уменьшалась потребность в других «я», которые имели дело с гневом, и теперь эти «я» частично интегрировались с Сивиллой. Теперь, когда пожелание смерти, принадлежавшее Марсии, стало желанием Сивиллы, появилась возможность сближения Марсии и Сивиллы. Но наиболее примечательным было то, что как только у Сивиллы восстановилась способность испытывать гнев, очистились пути для выхода иных эмоций. Сам акт выражения гнева по отношению к Хэтти Дорсетт сделал Сивиллу женщиной с нормальными эмоциями. Сивилла начала продвигаться от ущербности к цельности.

   Хэтти Дорсетт, которая никак не умирала до тех пор, пока Сивилла не убила ее своей ненавистью на Уэст-Сайдхайвей, перестала быть главным препятствием на пути к выздоровлению дочери.

   Освобождение Сивиллы произошло почти мгновенно. Оно драматическим образом заявило о себе через несколько недель, когда она приехала с визитом к отцу в Детройт. Сивилла сидела на диване на террасе, когда Уиллард присоединился к ней. Сначала она по привычке ожидала, что он спрячется за своим «Архитектурным форумом», и когда вместо этого он сел рядом с ней, явно готовый выслушать все, что она скажет, она впервые не почувствовала препятствий к разговору с ним.

   – Когда мне было шесть лет и у тебя случился неврит, – услышала она себя в потоке воспоминаний, властно нахлынувших на нее вскоре после начала разговора, – ты впервые позволил мне приблизиться к тебе.

   Лицо Уилларда невольно исказилось, когда он тихо ответил:

   – Я не понимал, что все было так.

   – Когда в ту зиму мы уехали на ферму, – безжалостно продолжала она, – наша близость усилилась. Но как только мы уехали с фермы и ты вернулся к своей работе, а я пошла в школу, мы снова превратились в чужих людей.

   Взволнованный и смущенный, Уиллард Дорсетт ответил:

   – Я давал тебе все. Хороший дом, хорошую одежду, игрушки. Уроки гитары. Я делал все это, потому что заботился о тебе.

   – Папа… – Сивилла сделала паузу, взвешивая слова, которые собиралась произнести; потом, опираясь на столь недавно обретенную уверенность, она приступила к сути: – Ты подарил мне гитару, хотя я хотела скрипку. Ты и сейчас не понимаешь, что действовал в безвоздушном пространстве? Что никогда не пытался общаться со мной?

   Уиллард стремительным движением поднялся на ноги:

   – Я чувствовал, что уроки гитары заставляют тебя нервничать, но, конечно, не понимал почему. – Он задумался. – Теперь я на многое смотрю по-другому. Мне всегда хотелось сделать, как лучше для тебя, но я не знал, как именно.

   Взволнованная сознанием близости к нему и тем, что он не пытается перевалить вину на нее, потому что впервые в жизни она разговаривает с ним открыто, Сивилла решила высказать то, что таилось глубже всего.

   – Папа, – сказала она, – когда я была совсем маленькой, со мной происходили нехорошие вещи…

   Уиллард Дорсетт закрыл глаза, словно пытаясь остановить воспоминания дочери, которые возродили в нем чувство вины, испытанное им пять лет назад в кабинете доктора Уилбур.

   – Папа, ты плохо себя чувствуешь? – встревоженно спросила Сивилла.

   Открыв глаза, он отстраняющим жестом выставил вперед ладони:

   – Сивилла, не говори ничего больше. Я уже старый человек. Пощади меня хотя бы из-за моего возраста, если не по другим причинам.

   – Когда я была очень маленькой, папа, – вновь начала Сивилла, не обращая внимания на его просьбу, – со мной происходили ужасные вещи. Ты не остановил это.