Скачка

Найдин командовал ротой, батальоном, полком и дивизией, знал, какой великий груз ложится на человека, поставленного над жизнями множества людей, и еще он знал: большинство решений приходится принимать быстро, и верность их возможна лишь тогда, когда в единый узел завязываются собственный опыт, знания и мышление, которому подвластна в этот миг действительность. Если этого нет, то больше ошибок, больше неудач, оборачивающихся порой трагедией, и потому-то самое тяжкое в искусстве командовать — быть не только в подчинении всеобщего замысла, а иметь и свой, без него ты лишь исполнитель, и, как каждый исполнитель, рано или поздно придешь к тупику или обрыву, за которым ничего уже нет, потому-то ничего хуже не бывает этого вот слепого исполнительства. Без своей выстраданной идеи нарушается в человеке чувство ориентирования. Лось отыскал свою идею давно, вернее, выстрадал и потому был убежден: верить можно лишь доказанному факту. А дело Антона он считал ясным... Что мог Найдин на это возразить?

Прокурор области — ранг высокий, да ведь и на этом месте многие зарывались, черт-те что творили, но Лось не мог, он был человеком идеи, сам ведь незаслуженно срок отбывал — это все свершалось когда-то на глазах Петра Петровича... Как же мог Найдин не верить Зигмунду? А вот Светка этого не поняла, скорее всего и не поймет никогда, если в башку ей что втемяшится... Ишь, чертовка какая, обучилась тарелки бить, обругала отца! Разве он не готов был ей помочь?

Весь день он лелеял в себе обиду, к обеду не вышел, а когда вечером неожиданно без стука отворилась дверь и на пороге возникла Светлана, сказала сурово: «Ну, хватит губы дуть!»,— он обрадовался, включил настольную лампу, чтобы увидеть ее лицо. Она была бледна.

— Что ты хочешь? — спросил он.

— Хочу, чтобы мы с тобой побывали у Кругловой. Она тебя чтит, а мне одной трудно будет.— И вдруг чуть не всхлипнула:—Я не могу проиграть... Понимаешь?

В Синельник выехали утром.

По обе стороны дороги раскинулись поля в густой зелени озими, и над ней трепетал воздух; он становился синим вдали, и невозможно было обнаружить границу между зеленью и синевой — одно естественно переходило в другое. Над дорожным полотном стелилось марево, потому казалось — впереди лужи, хотя на самом деле было сухо.

Вот из-за этой самой дороги и разгорелся весь сыр-бор с Антоном... Петр Петрович помнил, как тут строили. Он раза три приезжал в Синельник, видел бригаду рабочих, видел, как они, крепкие, мускулистые, в рваных майках или худых рубахах, но в шляпах, тут трудились — в чаду, не боясь жара, палящего солнца; у них был каток, был к самосвал, за рулем того и другого сидели люди из бригады, каждый из них умел водить эти машины и поэтому при необходимости мог подменить другого. Они приходили сюда чуть свет и заканчивали поздно вечером. Петр Петрович удивлялся их выносливости. Он и с этим самым Урсулом беседовал несколько раз; тот говорил медленно, перекатывая, как леденец во рту, мягкое «л»; лицо его состояло как бы из крупных блоков: прямой лоб, большой нос словно сливался с полными губами, всегда потрескавшимися, подбородок выдвинут. Из Урсула трудно было слово выдавить, да и другие отмалчивались. Петр Петрович наблюдал за ними, зачарованный четкостью их казалось бы неспешных, но точных движений, и восхищался, глядя, как вырастает полотно дороги. Это и была истинность труда человеческого, где все так обдумано и рассчитано, что дело словно бы само по себе делалось. Конечно, правильно, что взяли бригаду приезжих — профессионалов, своих людей на это не отвлекли, да своих и не было...

Блеснула излучина реки, еще немного, и они въедут на мост, а там, за рощицей, начнется усадьба подсобного хозяйства. Прежде чем выехать, Петр Петрович позвонил Кругловой, предупредил, что будет. Ему показалось — она сделалась неприветлива с ним, долго молчала, может быть, даже хотела отказать в свидании, тогда он твердо спросил:

— Куда заехать: в контору или домой?

— Лучше домой,— сказала она, и Найдин услышал слабый вздох.

Они не доехали до бывшего дома управляющего, хотя колонны его уже были видны, остановили автобус. Возле зеленой калитки ждала их Вера Федоровна. Она была в белом отглаженном платке, лицо ее отливало румянцем, это Петр Петрович отметил про себя, подумал: наверное, все же Кругловым здесь неплохо живется.

— Здравствуй, Вера. Дочку-то мою знаешь?

Круглова поклонилась, ответила:

— Давно видела. Девочкой.— Но руки Светлане не подала, открыла калитку, сказала: — Проходите.