Скальпель и автомат

Идут, несут печаль почерневшие люди. Плачут горем глаза, видевшие страшные картины зверств захватчиков. Этого не забыть! Мое задание — обнаружить тифозных и очень тяжелых больных, сдавать в больницу. Здоровых сажать в теплушки, кормить и отправлять в тыл страны. Здоровых-то не было. Навидались мы горя, наслушались страшных историй. Мое внимание привлекли седой старик и три оборванных худых, как скелеты, старушки. Идут медленно, как само горе. Старик несет худенького мальчика лет девяти. Личико его, видно даже через грязь, красно от температуры, дышит тяжело, в забытьи. Старичок идет уверенно мимо меня и несет его в теплушку. «Товарищ!» Он вздрогнул, но глаз не поднял. «Ребенка в больницу нужно!» Он смотрит, повернув голову, загораживая ребенка. В глазах горе… Сухими губами тихо произнес: «Пук! Пук!?» «Что вы, отец, — кричу я чуть не плача. — Очнитесь! Вы свободны. Мы привезем ребенка по вашему адресу. Я напишу направление?» «Нет! Нет!» — мотает он головой. «Я обещал, он должен жить!»

Фамилии детей не знают. Дети сами не говорят. Худые, голодные, грязные, немытые, больные, тихие, как старички. Меня отвлекли старушки. Одна оказалась в обмороке. Пока я занималась ими, у старика исчез больной мальчик. Странно! Никто ничего не видал. Вот это конспирация! Оказалось, никто не знает, чей это ребенок. Если детей отправляли в лагерь, значит, родители отправлены в Германию. Детей брали старики. Если старики не выдерживали лагерной жизни и умирали или были убиты палачами, дети передавались другим. Никто не знает имен. В больницу положить удалось немногих, самых слабых. Пока я писала направление старушке с признаками воспаления легких, шедший с ней ребенок исчез. Я обернулась — нигде не видно. Спрашиваю, где ее ребенок. «Не было у меня детей, возраст не тот!» — тяжело дыша, сказала она. Доложила старшему врачу о том, что в состав попали тифозные. «Не беспокойтесь! Все идет хорошо! Там есть врачи, они определят и решат!»

Ночи и дни летят незаметно. Устали мы, с ног валимся, но надо быстро работать, дезинфицировать.

31 марта. Чуть рассвело. Мои сапоги совершенно развалились и разбухли, не просыхают. Госпитальный сапожник посмотрел, покачал головой: их уж не починишь. И куда старшина Горбунов смотрит? Слышу, политрук Австриевская орет что-то во все горло, идет к нам. Неужели с нами пойдет по деревням? Вот чудеса! Подошла, плеткой по новеньким сапожкам хлопает: «Где Сычева Тамара?» Это малышка, которую госпиталь взял в Нижних Деревеньках. Целыми днями до ночи мы ходим по разбитым дорогам в далекие деревни с одним именем — «мин нет». Приходим голодные, замерзшие, еле на ногах держимся. «Не знаю, где воспитанница Сычева!» «Никогда ничего не знаешь!» — плетка взмахивает и хлещет начищенные голенища сапожек на каблучке, рука нервно дергает кобуру пистолета. Я стою и думаю: спросила бы про больных, тиф, названья разбитых деревень, фамилии живых жителей, сколько в инфекционный госпиталь направлено, сколько пришло обратно в деревни, что им нужно, сколько их — все знаю. Но ее занесло. Выглядывают и исчезают сестры, стараясь не попасть на глаза.

— Идите!

— Есть!

Оказалось, нашу девочку артиллеристы в гости пригласили, пока затишье, да и голодно у нас. Но попало мне.

1 апреля — годовщина ХППГ 3574. Налетела тучка, ветры крутят и сбивают с ног, слепят хлопья снега, и за несколько часов большие сугробы легли на землю. Маленькая дочь полка Тамара Сычева простудилась — ангина. Артиллеристы остановились с марша в залатанном красном уголке госпиталя. Баянист играл танцы и песни. «Откуда, землячка?» «Из Ногинска!» «Старшина! Какие города поминали фашистские брехатели?» Пожилой усатый старшина, помолчав, сказал: «Смели Электросталь и Ногинск, а остальное забыл». Я вышла на улицу. Ветер гнал низкие тучи, и снежные простыни плотно укрывают уже оттаявшую землю. Воет порывами, свистит, снегом кидает в лицо, за воротник, в рукава шинели. В душе моей тоска. Милый старый Ногинск! Неужели ты сметен с лица земли? Родные, знакомые, близкие сердцу места и могилы… Вот и опять я плачу: «Мама! Милая мама!» В ревущем вихре не слышен мой крик боли и тоски… «Мама. Милая мама…»

Дней через 25, в теплый солнечный день я получила письмо от мамы. Город цел, но там, где я работала до войны, был взрыв такой силы, что у нас дома вылетели все стекла. Ну и брехатели! Да и я хороша! Поверила. Радостно мне. Много ли надо воину? Получила сапоги.

Вызвал начальник госпиталя. Приказал идти в первый эшелон в деревню Просвет за культтоварами. Взять санитара из легкораненых Зеленюк в помощь. Вечером пришли в Просвет, получили разнарядку у товарища Найденова. Выдали нам патефон — роскошь по тому времени, — библиотечку, баян, плакаты и бумагу, краски и т. д.

На другой день, когда мы еле передвигали ноги под тяжестью ценного груза, у самого госпиталя нас до нитки промочил дождь. Но мы бодро выдержали и это испытание.