Скарамуш. Возвращение Скарамуша

На его стук вышла Елизавета Дюпле, одна из двух дочерей краснодеревщика, одна из двух весталок, прислуживавших верховному жрецу Республики Максимилиану Робеспьеру. Ни единый шепоток злословия ни разу не коснулся этих отношений. Если Робеспьер боялся денег, то женщин он боялся еще больше. В самом деле, его отвращение к представительницам прекрасного пола отличало его всегда и временами принимало диковатые формы.

Великий вождь Горы жил просто, доступ к нему был открыт всем. Более того, Елизавете Дюпле нередко доводилось впускать в дом депутата Шабо, и потому она хорошо его знала. Правда, сейчас, в тусклом освещении лестничной площадки, она не сразу узнала старого знакомого в нелепом пышном наряде. До сих пор она видела депутата только в красном колпаке и бедной одежде простолюдина.

Девушка проводила Шабо в светлую комнату, окна которой выходили на улицу. Простота, строгость и безупречная чистота комнаты точно отражали характер ее обитателя. Голубые шторы на окнах смягчали и приглушали дневной свет, немногочисленная мебель была проникнута, как и облик хозяина, элегантным аскетизмом.

Робеспьер стоял перед письменным столом. Издалека его худую фигуру в облегающем полосатом сюртуке можно было принять за мальчишескую. О непомерном тщеславии и самолюбии вождя якобинцев свидетельствовали его изображения, во множестве украшавшие это святилище. Тут был набросок Давида[277] и портрет, писанный маслом, который два года назад висел в Салоне; с каминной полки взирал на свой оригинал бюст, воспроизводивший невзрачное квадратное лицо, неприятно тонкие губы, придававшие лицу Робеспьера неизменно злобное выражение, и широкий у основания нос с задорно вздернутым кончиком.

Когда Шабо вошел, Робеспьер выжимал апельсин в широкую низкую чашку. Он страдал от недостатка желчи и постоянно пил апельсиновый сок. Чтобы рассмотреть вошедшего, он поднял очки на массивный лоб, обрамленный тщательно уложенными и напудренными кудрями, и прищурил близорукие зеленые глаза. Усмешка, которая никогда не покидала его губ, стала немного шире. Она была единственным приветствием, которого удостоился гость. Робеспьер поставил чашку на стол, положил половинку апельсина на тарелку рядом с другой половинкой и молча стоял, ожидая, когда заговорит Шабо. Этот холодный прием яснее ясного сказал депутату, насколько оправданны самые дурные его предчувствия.

Шабо закрыл за собой дверь и прошел в комнату. Сегодня утром его походка не отличалась присущей ему величественностью. Он начал приволакивать ноги; намечавшегося брюшка, которое он обычно воинственно и самодовольно выпячивал, нынче почти не было заметно. Физиономия Шабо осунулась, взгляд затуманился. Даже дерзкий полишинелевский нос, росший из основания прискорбно скошенного лба, казалось, уменьшился в размерах. Трус, который скрывается во всяком задире, показал наконец свое лицо. Шабо провел бессонную ночь, оплакивая свою судьбу. Он винил в своих несчастьях людскую злобу и зависть, всех и вся, только не собственную персону. Он так долго лицемерил, что, возможно, обманывал даже самого себя и действительно до некоторой степени верил в истинность рассказа, который приготовил, чтобы заручиться поддержкой самого могущественного человека Франции.

– Извини, что так рано тебя потревожил, Робеспьер, но этого требовал мой долг. Я держу в руках нить заговора, самого опасного за всю историю Революции.

В зеленых глазах, устремленных на обличителя, сверкнул лед. Лед чувствовался и в голосе верховного жреца Свободы, когда он после долгого молчания заговорил:

– Что ж, тогда ты должен раскрыть его.

– Конечно. Но для этого мне необходимо и дальше поддерживать связь с заговорщиками. Я прикинулся одним из них, чтобы проникнуть в их замыслы. Я сделал вид, будто поддался соблазну разделить с ними награбленное, чтобы выяснить, насколько далеко простираются их цели. Теперь я начинаю сознавать, что они контрреволюционеры и вынашивают чудовищный, невероятный замысел. В моей власти захватить этих мерзавцев с поличным, со всеми необходимыми доказательствами.

– Никто не мог бы оказать более великую услугу своей стране.

– Ха! Ты видишь это! Видишь!

– Это бросается в глаза. – Если в холодном, ровном голосе и была ирония, то не слишком утонченный Шабо ее не заметил. К нему стало возвращаться самообладание.

– Так оно и есть. Совершенно верно.

– Ты не должен колебаться, Шабо, – заверил его Робеспьер и добавил: – Ты говорил о доказательствах. Какого они рода?

И тут маленький негодяй сказал истинную правду. Он вытащил из кармана пачку ассигнаций.