Сказ о Владе-Вороне

«Нет, — ответил Кощей. — Ей самой происходящее не по сердцу. Ты ж видал ее — краса ненаглядная, в трех лицах единая. Пришлые же иначе ее представляют, в образе далеко не привлекательном. Никогда Моревна при всем ее норове чистым злом не являлась. Смерть сама по себе не при чем ведь, страданий смертным не несет, скорее, от них избавляет, живых Моревна искренне любит. Не будет ее, Колесо Рода остановится, люди рождаться прекратят, а до того — в Навь являться, негде и некогда им станет осмысливать свой жизненный путь. Философы же пришлые лишь судилища устраивать горазды. Потому и верят, будто именно суд ожидает душу в конце пути. Судию себе выдумали!»

«А Сварог?» — напомнил Влад.

«Что Сварог? Он не карает, Влад, чего бы люди ни утворили, лишь рассудить может, сказать, кто правее. Всякая душа раскаяться может лишь самостоятельно, и к Вию прийти для окончательного очищения и только позже вновь родиться в Яви, забыв прошлые поступки, но пережив их, сохранив опыт всех предыдущих жизней — тоже. Ты ведь знаешь, некоторые неплохо прижились в царстве моем, назад в Явь не торопятся, поскольку и начинать все сызнова не стремятся, — сказал Кощей. — Невозможно заставить жить правильно, нельзя добиться осознания, обрекая на боль и мучения — так лишь озлобить возможно. А у пришлых все извне происходит. Люди, будто скот, который пастухи направляют: кого на луг заливной пастись, а кого и на бойню, и плевать пастухам этим на мысли и чувства их, главное, плодились бы и размножались обильно, чтоб не жаль было резать и стричь. Они выдумали, будто жизнь одна, а в конце — судилище, на коем обрекают душу на блаженство вечное или терзание. Вечный застой, Влад — самое отвратительное, что существовать способно! Сам посуди: бесконечное блаженство в ничегонеделании, в пустоте — то ведь пытка, какой и лютому врагу не пожелаешь. А люди ее жаждут и поклоны бьют, райские кущи вымаливая».

«Тогда людей спасать нужно!» — горячился Влад.

Кощей лишь головой качал и усмехался: «Чай, ты не слушал меня, Вещий? Никого спасти насильно невозможно. Пусть поживут как желают. Авось поймут чего-то. Волен человек ошибаться, и мешать ему не нужно».

Вот и Влад также… ошибся, осознал, вот только как из беды выбраться, не понимал пока.

— Нам от веры в проходимца восточного ни тепло, ни холодно, — горячился Перун тем временем. — Вот увидите: и века не минет, будет у них вновь святой-громовержец!

Он давно уже распинался по поводу веры, насажденной на Русь князьями: где словесами чужеземцев, а где огнем и мечом. Правда, впечатление создавалось, будто не столько ратовал за сохранение прежнего образа жизни, сколько за собственные культы и капища. Перун являлся младшим из богов, гораздо сильнее от веры людской зависящим. Кощею в принципе были безразличны люди. Он существовал вечно, испокон веков, и от того, что кто-то понастроит новых храмов, ничего для него не менялось.

Велес фыркнул, усмехнувшись, проговорил медленно:

— Будет. Как не быть-то? И не только громовержец, но и Лада-заступница, да только не о младших богах речь.

— Можно подумать, тебе, Сварогу, Белобогу и Кощею не все равно, станут ли люди и дальше поклоны бить. Вам и сейчас неважно, — молвила Лада и, понизив голос, добавила: — Как и Роду самому.

— Это ты верно подметила, девонька, — улыбнулся Велес. — Пусть хоть вовсе веру потеряют и забудут. Не то важно. В трудный час вспомнят, помощи попросят.

— И ты дашь, хранитель путей? Помощи этой? — поинтересовался Даждьбог.

Велес фыркнул.

— Дам, — ответил Белобог за него. — И не я один, — и остро глянул, но не на соседей-правян, а прямо через стол, где напротив него сидел Кощей. Так испокон повелось: Белобогу по одну сторону стола сидеть, богу черному — по другую. Лишь раз в году они сходились, чтобы побеседовать наедине, но о чем — никто не знал, и Влад не считал себя вправе спрашивать.

Он смотрел на Белобога во все глаза, подмечая знакомые черты, но будто отраженные в зеркале волшебном. Слепил его брат-близнец Кощея, глаза от невидимого его сияния начинали слезиться и болеть, но отвести взгляд Влад не мог себя заставить. У Кощея волос черен в проседь, у Белобога светлый — лишь в том отличие. Взгляд у обоих пристальный и цепкий, омуты в очах прячутся, и заглядывать в них и жутко, и нетерпеливо одновременно. Вот поглядишь так — и никаких иных доказательств уж и не требуется: не существует добра и зла, тьмы и света, есть только колесо вечное и пока вертится оно, всему сущему быть.