Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуринка двадцать девятая (СИ)

Катя, крехтя, отвернулась и подпрыгнула. Сапоги налезли на Катины ножки, отчего оные ножки сделались весьма и весьма нарядными – в стиле милитари а-ля рюс. И все четвёро – сапоги, Катя и Горох – выскочили из-за престола – ах, крутящийся баллон тут же заляпал их всех пеной! – и стремительно понеслись прочь из царских хором.

– Ах, а куды ж мы несемся-то прочь? – с восторгом спрохал монарх, с трудом перекрикивая свист проносящегося воздуха, сдувшего, кстати сказать, пену с молодоженов и их сапог.

– Мы, когды несемся прочь, куды – не ведаем! Никогды, йес! – рявкнули на бегу бравые сапоги.

– Тогды, понимаешь, развернитесь и неситесь к дедушкиной хатке! – в восторге скомандовала царица. – Швидче!

– Так точно, так тошно, так тощно, вашскобредь, вашсковредь, вашсковродь! – в восторге выкрикнули сапоги и, резко развернувшись, понеслись еще швидче, но не к дедушкиной хатке, а в противоположную сторону.

Впрочем, Земля-то круглая, так что дедушкиной хатки им ну никак не миновать стать. И вот, после множества приключений и открытия материка, кстати, названного в честь дедушки Ващщеикой, супруги, разодетые в пончо, сомбреро и джинсы (всё упомянутое – горохового цвета, самых разных оттенков), прибегли к дедушкиной хороме, дабы отдаться под защиту Ващще Премудрого. Одначе оказалось, что фиг-то там: на месте хоромины с дедом топеря лежала и дымилась тильки вонючая гора попела* мерзостно-аспидного колера. Вокруг сей горы кучками стояли похрусты и с убитым видом – так что при виде сих сиротин просто сердце кровью обливалось – завывали:

– Ой, да на кого же ты нас ас... оставил, дедушка! Как нам теперетька, си... си... сиротинушкам, жить без тебя на белом светушке? Эх, всё пропало, плохонько стало! Ну ни фига-а-ам!

В толпе похрустов изредка мелькало матово-белое привидение евродвери, истошно рыдающее:

– Ой, да на ка... ка.. ковам же ты нам оставам, дедуш... ка... ка... ка... кам! Ка... ка... ка... как мнам тепереткам, сиротинушкам, жить без тебям на белом светушкам? Эх, усё пропалам, плохонь... ка... ка... ка сталам! Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!

Сапожки подпрыгнули, слезли с Ка... Катиных ножек и засим забегали друг за дружкой вокруг энтой горы, сиротинушек похрустов и дверного привидения, слезливо вопя:

– Ой, да на кого же ты нас ас... оставил, дедушка! Как нам теперенько, сиротинушкам, жить без тебя на бе... бе... белом светушке? Эх, всё пропало, плохонько стало! Ну ни фига-а-ам!

Горох спешился с опешившей Кати. Монарх, понимаешь, умело развернул свой полевой раскладной трон и уселся на него, засим подманил к себе указательным пальцем жену, и когды женщина подползла, вырвал – не без труда – из ея натруженных рук любезный баян. Засим баянист расчехлил инструмент и трагическим голоском затянул бодрую, понимаешь, балладу, пробуя на слух одни и те же строчки: «Молодым – всегда доска почета, молодым у нас – достойный путь!» Привидение евродвери истошно заорало: «Не-е-ет, не-е-ет, ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!» – и испарилось. Катя же босиком поползла в попелище и шустро-шустро принялась рыться мозолистыми ручинами в вонялой изгари, но отрыла токмо покрытую копотью статую Иванушки из гранита, девять потрескавшихся кирпичишек и несколько металлических блямб. А от изобушки и от дедушки, понимаешь, не осталось сверх сказанного ни лапки, ни пуговки от гульфика – одним словом, совершенно, ну абсолютно ни фигам!

– Ой, да кто ж нами теперь будет командовать: раз-два?! – враз-вдва остановившись, продолжали ужасно стенать сапожищи, и слезищи их пшок-пшик-пшак в страшное попелище. – Кто же теперишки нас, сиротинушек, будет на гауптвахту отправлять, где мы вселды отдыхали от непосильной службы, а? Ну ни фига-а-ам!

Катя прослезилась за компанию и эдак жалостливо-жалостливо запричитала:

– Ах, не огорчайтесь так, сапожочки! Я, я, я буду отправлять вас на гуаптвохту, гуаптвыхту, гуаптвухту! Дабы вы и впредь отдыхали от непосильной службы!

И похрусты, сапоги, евродверное привидение, Катя и даже тараканы под столом, а также Горох – все-все-все громко и сладостно зарыдали под переборы изумительного тульского баяна.

– Ах, бедный дедушка! Ах, бедная изобушка! Ах, бедный Иванушка! Ах, бедная я! Ах! Ах! Ах! – ревела белугой Екатерина, и слезы оной белуги – пшик-пшик-пшик в сизый смердячий попел. – Ах, какие перспективные, понимаешь, были мальчишечки в стрельбе из рогаточек, хочь и необученные! Так-перетак! Вот оно как! Не осталось от вас ни пуговки от гульфика, ни курьей ножки, один толькя закоптелый болван Ивана, да девять никудышных кирпичиков, да пара-тройка никуды ж не годных металлических блямб, да горстка гари, да целое море моих слезинок! Ну ни фига-а-ам!

Тутова попел внезапно зашевелился, закрутился черно-серым столбом и стал постепенно приобретать форму скрюченной мужской фигуры. Из энтого попела, как феникс, неожиданно возник дедушка – целый и невредимый, толичко покрытый с ног до головы омерзительно-аспидным налетом и орущий благим и в особенности не благим матом в тщетных попытках распрямиться: