Сказание о флотоводце

Л Ибрагим рассказывал, волнуясь, как убил в схватке сто двадцать русских, что нет в мире войска сильнее янычар, что янычары отобьют Измаил. Хвастовством он выдавал свой страх, свою растерянность перед земляками и не замечал этого. Он не посмел сказать им, что спасся один, что армии погибла. Искоса взглянув на жену, он увидел ее и почти безразличное лицо. Среди гостей, одетых в простые халаты, он сидел в вышитой пологом безрукавке, подпоясанный красным поясом, чувствовал ебя победителем, и ему хотелось думать, что Измаил не взят...

Старики кивали, маленькими глотками пили виноградное вино и взглядом спрашивали друг друга: не обречен ли янычар на казнь и не избавлены ли они теперь от заботы о его семье?

Но старейший из них вдруг очнулся от своей дремоты и заговорил. Он знает русских казаков-некрасовцев, служивших султану, и знает русских солдат, и в Турции живут греки, и валахи, и сербы, и албанцы, и никто из феллахов не считает их своими врагами. И не будь янычар - меньше злобы было бы в народе и добрее был бы султан. И нечего ему, Ибрагиму, кичиться славой. Аллах покарал янычар за пустую их гордость, долю одного другой не съест, все пути предвидены аллахом, а сочувствуя бедам знатного человека, накличешь беду сам на себя. Ибрагиму надо идти в губернаторское управление, нанять писца, и пусть писец напишет о ратной его отваге, и пусть султан помилует Ибрагима. Солдат за аллаха не в ответе. Когда выйдет милость султана, старики дадут Ибрагиму мотыгу и кофейных зерен - и пусть он трудится вместе с ними.

После уходи гостей Юлия сказала, копошась за ширмой:

- Богатырь ты, все боишься, что женщина меньше любить тебя станет из-за того, что ты не янычар, и соседи не станут уважать. А я тебя только теперь и люблю.

И когда Ибрагим окликнул ее: "Юлия, ну, подойди ближе!", она строго и быстро заговорила, не выходя из-за ширмы:

- Глупый ты, до чего ты глупый, янычар! Я еще временная твоя жена, а думаю, как постоянная. Только сейчас ты станешь человеком, будешь копать землю, а мне легче с тобой жить - не буду думать, что я в тягость деревне и что ты султанский хвастун и где-то защищаешь аллаха.

Заглянув за ширму, он увидел, что она сидит на табурете, низко наклонив голову и раскачиваясь из стороны в сторону, словно говорит сама с собой, не смея упрекать его с глазу на глаз. Ее милая детская хитрость в этом способе высказаться, ее суровое прямодушие тронули его, он в растерянности хотел отойти, но она подняла к нему доброе заплаканное лицо и сказала сквозь слезы, шаловливо надув губы:

- Богатырь, сто двадцать русских убил... Слава богу, что врешь!

И он рассмеялся.

На следующий день Ибрагим выехал в город. Рядом с ним сидела на арбе, словно в карете, неподвижно прямая, гордая жена. Они прибыли в город к полудню, когда в семейных домах слуги били в долабы в знак того, что хозяин встал с постели, а на улицах, из неглубоких лавок, похожих на выбоины в домах, купцы выносили товары на громадных блюдах, на тротуаре уже были разложены толстые книги и французские газеты. Здесь можно было найти переводы княгини Бельджиозо "Тридцать лет в гареме" и афиши, приглашавшие на Мадебурн - мыс моды, где ровно в двенадцать появляется жена Ахмеда-эфенди со своим пуделем. Ибрагим оставил жену у знакомых и не спеша отправился подать арзувал, прошение султану.

Губернаторское управление было похоже на больницу. В белых высоких комнатах на тюфяках перед сундуками сидели писцы. Двенадцать дымящихся чубуков, длиною в ружье, уставились на Ибрагима, когда он, обернув сапоги в перлики - тонкие поярковые чехлы, взятые у швейцара, - вошел в комнату. Один из писцов тут же пригласил его к своему сундучку, выложил из кармана липкие тыквенные конфеты и, повернувшись к Ибрагиму в полоборота, приготовился слушать. Жирное от масла ухо оттягивала громадная серьга, служившая в то же время номерным знаком. Разрисованные сурьмой брови делали его лицо потешным и жалобным.

- Измаил сдан русским, спасся только я один, и я прошу султана помиловать меня. Я - не худший воин его войска, хоть и остался жив, - тихо говорит писцу янычар, теребя серебряную рукоятку своей сабли.

Писец слушал, посапывая, гусиное перо стрекотало в его руке, гладкая, похожая на веленевую бумага покрылась кривыми убористыми строчками. Наконец он прочитал:

- "Султану Оттоманской империи и наместнику аллаха на Востоке. К ногам твоим склоняется янычар Нура из Салоник, служивший тебе верноподданно в армии славного паши Адойзл-Ахмета, никогда не боявшийся смерти, но устрашенный твоим обещанием повесить каждого солдата, который останется жив в случае падения Измаила. Государь, я один бежал оттуда, я не слабейший в твоем войске, наоборот, я вырвался от русских, когда они накинулись на меня сзади".

- Очень хорошо, - говорил Ибрагим, протягивая ноги на тюфяке, - хорошо пишешь. Младенец ищет зыбку, нищий - дверь, воин - справедливость. Добавь, что хочу вернуться в деревню.