Сказание о флотоводце

Но и «знаменитый», был он кое в чем сродни захудалым российским городам, населялся пестрым ремесленным людом, пришедшим сюда на заработки и осевшим здесь, черноморцами-казаками, вольноотпущенными, конторскими чиновниками. Был здесь и почтмейстер под стать гоголевскому Шпекину и свои Добчинские.

Все они склонялись перед «морским сословием» в городе, и, бывало, даже дряхлые чиновники, в пелеринах, изъеденных молью, схваченных на груди цепочкой, говорили, показывая на корабли:

— Вот она, наша сила!

Холмистые берега бухты застраивались, пустыри пестрели мазанками и землянками. На чугунных решетках новых особняков неизменно сидели залетевшие сюда краснолапые чайки. Возле из мазанки высовывалась черкешенка с диковатым, сторожким взглядом, мелькало сытое, увитое усами лицо турка, и тут же хозяйственно возилась над котлом молодуха-украинка в бусах, звенела домра. На самом старом адмиралтейском здании темнела надпись, подобно древним письмам на мшистых гробницах: «Как ветры ни свирепы в волны моря дуют, но с богом мореходы против них воюют, хотя им с моря бреги очень редко зримы, но чрез науку пути их хранимы». Нарисован корабль, идущий под марселями в полветра, и вензель Екатерины. И снова следовала надпись: «Мичман, тебе прославить заложенный здесь град». Последние слова были почти стерты.

Орлы реяли в поднебесье над штандартами белых купеческих яхт и военными кораблями, бульвары и сады возникали на развороченных склонах.

Писали, что «строительный хаос уступает место городскому порядку», что «Ахтиар, он же Севастополь, — крепкий запор России с юга».

Телеграфная вышка была установлена на крыше библиотеки и поодаль на медной треноге большой, обращенный к морю телескоп. В сентябре Левашов не раз поднимался сюда, забросим дела по библиотеке, и, прильнув к телескопу, убеждался, сколь близка отсюда и многочисленна неприятельская армия. Корабли ее стояли сейчас у Балаклавы, как бы воздвигнув рядом с городом такой же, весь белый, в отсветах солнечных теней на парусах, напоминающих холмы. Тысячи мачт, как тысячи шпилей, сливались а своих очертаниях.

Казачьи посты подробно доносили о движении судов, и в Севастополе только и разговору было о войне. Сознание трудно привыкало к свершившемуся, никогда в укромную бухту эту не собирался, заполонив рейд, флот океанских стран. Едва ли укладывалось в мыслях у кого-нибудь из видевших воочию пришедшую сюда армаду, что властвовать здесь будут пришельцы… Не принимал этой мысли и Левашов. Был он к тому же привержен парусу и не очень мерил в силу паровых судов. И, как вызывающе ни гроз-па была неприятельская армада, чем-то она казалась парадна и даже грозна бестолково! И долго ли сможет она держаться на море в этом безупречном порядке? Шторм разгонит суда, а то и побьет о скалы. А если недоступен останется берег и иссякнут на кораблях запасы, что же тогда — зимовать на море? И так ли едины в своих интересах французы и англичане, чтобы во всем действовать сообща?

Левашову казалось, что высадка на берег уже повлечет их поражение, десант уничтожат, даже если ему удастся укрепиться на суше. Армия скрыто охраняет берега и, наверное, готовит неприятелю ловушку и тогда решит бой на море, пусть неравный, но неизбежный. Больше всего тревожился Левашов за исход сражения на море, а не на берегу. Воображение подсказывало ему десятки самых необычных операций. Он представлял себе, как, пользуясь скученностью неприятельских кораблей, обрушиваются на них русские брандеры и, жертвуя собой, зажигают суда противника или хитрым маневром выходят к неприятелю с тыла…

Утром в воскресный день он надел парадную форму и отправился на квартиру к Нахимову.

Адмирал жил на южной стороне города, в доме, принадлежащем вдове армейского фельдшера. Вдова ранее сдавала квартиру приезжему генералу из кавказского корпуса. Генерал, по ее словам, был богат и весел, а в адмирале трудно признать барина, любит колоть лучину и сам себе ставить самовар. Просителей ходит к адмиралу по воскресеньям несметное множество, — весь Севастополь у него перебывал.

Левашов, к удивлению своему, застал во дворе знакомых, таких же, как он, отставных флотских офицеров.

Старики чинно сидели на скамеечке, выжидательно поглядывая на крылечко дома, откуда вот-вот должен был появиться Нахимов. Собравшиеся были по чину младше Левашова, и только один из них, Вегов, пышнобородый статный старик с недвижным, гордым лицом, оказался в одном с ним чине.

— Присаживайтесь, Сергей Иванович, — суетливо сказал Левашову седенький старичок с пышно расчесанными бакенбардами, упираясь на трость, некогда комендант порта, — одна нас с вами сюда беда привела, я полагаю.

Левашов поклонился офицерам и сел рядом, с той холодной, чуть отчужденной вежливостью, которая должна дать понять о его нежелании праздно судачить о чем-либо в этот тяжелый для всех час. Старичок однако, уважительно поглядывая на Левашова, тут же начал передавать последние новости о высадке неприятеля под Альмой.