Сказание о флотоводце

Министр досадливо махнул рукой, и на лице его изобразилось раздражение, готовое вновь вызвать вспышку гнева.

— Не о том. Ты, кажется, совсем мало знаешь!.. Резким движением он вынул из кармана пачку написанных бумаг и бросил Слэду на колени…

— Прочитай. Здесь о том, что говорят о Нахимове у нас и на Балканах. Как же это, дорогой наш советник, ты такой плохой литератор?

— Литератор? — переспросил Слэд в тяжелом недоумении. — Я моряк…

— Литератор тот, кто собирает песни, притчи и по ним знает о народе, кто-выдумщик, фантазер, проповедник и мечтатель, а не только пушкарь и корабельный мастер. Литератор — каждый образованный офицер, кто читает Саади, Монтескье, Петрарку, а не… модного у вас Поль-де-Кока, а прочитав, напишет свое. Осман писал проповеди, сэр Стрэтфорд Рэдклиф сочиняет стихи. Неужели ты… только… донесения о нас пишешь? И то небось на плохой бумаге. Не пойму тебя, Мустафа, зачем ты живешь у нас? Не храбр ты и не литератор…

Выговорив все это без промедления и необычайно оживившись, он снова призакрыл глаза и открыл их минуты три спустя только для того, чтобы вежливо отпустить Слэда.

— Сегодня мой день отдыха, — сказал он. — Ты этого можешь не знать. Поэтому я с тобой хотел отдохнуть в разговоре, не позабыв и о деле. На отдыхе всегда больше видишь! В Англии, я знаю, есть поговорка: «Досуг-мать открытий». Но ты ничего сегодня не открыл мне и держал себя, как большой грешник, но не веселый, а я веселых грешников люблю. Экий вы, англичане, скучный народ! Иди, Мустафа, домой.

4

В сербском селе под Марицей в день памяти Косовской битвы появился рослый монах в пыльной черной свите, подпоясанной ремешком и в легких опанках. Медленно проходя по улицам, он громко обращался к поселянам:

— Кто отдаст богу последнюю свою рубашку?

И когда встречный бедняк поспешно снимал с себя и бросал наземь рубаху, монах откидывал ее в сторону палкой и говорил, останавливая взгляд на прохожих, которые выглядели побогаче:

— Сегодня со всех получить надо. На корабль собираем. Не. жалейте себя, добрые люди!

Послушник, шедший следом, сгребал руками все брошенное монаху и вместе с ним шел на площадь.

Там, стоя возле кучи приношений и подарков, которая все больше росла, монах взывал к населению:

— На корабль жертвуете. На корабль, добрые люди!

Он не был многоречив, и послушник объяснил за него: монастырь копит деньги, чтобы передать купцу Николе Филиппову в оплату за корабль, который идет с сербскими добровольцами защищать Севастополь от турок.

Иные узнавали в монахе старого гайдука, убежавшего отсюда после поражения его отряда в схватке с турками, усмехались.

— Не успокоился еще, юначе, и в монастыре?

— Бог не велит, братья.

— А люба[4] твоя? Тоже ушла в монастырь?

— Умерла люба, — кланялся монах. — Кто знал ее, пусть молится за светлую ее душу.

В толпе становились на колени, те же, кто не знал жены старого гайдука, быстро крестились, глядя в землю.

— Не печальтесь! — звучал над ними словно откуда-то сверху голос монаха. — Жертвуйте на корабль божий, что к русинам пойдет!

Толпа прибывала, послушник что-то шепнул людям, и вскоре нехотя, с понурой важностью подошел трактирщик, белесый, подвижной старичок с саблей за поясом, поклонился.

— Покупай! — угрожающе-весело крикнул ему монах, показав взглядом на кучу, прикрытую попонами, подушками с седел и какой-то цветистой дырявой шалью.

— Да не обмани, на войну деньги нужны! Старичок мешкотно, сутулясь и бледнея под взглядами людей, приблизился к куче, сказал, жалобно тряся желтоватой бородкой:

— Разве ж так можно, братья?.. Я от себя лучше денег не ожалею, а это все пусть другой купит. Вот турок Абдул, торговец, — он побогаче!

— Бери! — внятно и тихо произнес монах. — Не нужен нам турок, люди тебя просят… Вспомни, какой день сегодня!

— Да ведь канет, Данило, канет в море старание твое. И мои деньги… Не наберешь на корабль, и мыслимо ли через Босфор прорваться? Был ты, Данило, всегда неудачлив. Говорю тебе — пропадет твое старание и не вспомнится, не отзовется.

— У бог отзовется, а у тебя?.. Смотри, отец! — с хмурым спокойствием, как бы ожидая его возражений, возвысил голос монах.

И больше ничего не сказав, передал, казалось, его на расправу толпе.

— Берешь ли? — подступили к нему крестьяне.

— Везите! — с горестной лихостью, скрывая досаду, махнул слабой рукой трактирщик и, выпрямившись, мелким, но твердым шажком, придерживая саблю, повернул к себе.

Послушник повез, с помощью крестьян, к его дому все оптом откупленное и без труда собранное тряпичное добро, еще не зная цены, но уверенный в том, что трактирщик не посмеет жадничать, а монах, перекрестив толпу, отправился дальше. Пегая лошаденка, запряженная в высокую арбу, вскоре перегнала его на дороге. С арбы свешивались платки, рубахи и улыбался глазами молодой послушник весь в черном, с темным от времени маленьким деревянным крестом на груди. Монах отступил с дороги, переждал, пропуская арбу, и бодрее зашагал в следующее село, где также знали его и не могли миновать встречи с ним и тамошний трактирщик и крестьяне.