Сказание о Майке Парусе

— Во-она ты какой умный сделался, елки-моталки! Ни дать ни взять — хвилософ в шабуре. Да в гробу я видел царя твоего с Кабинетом и с тобою вместях! Не царю, а лесу я служил и служить до смертного часа буду! «На-аше, наро-одное»... Дак давай теперь, жги-руби, выводи все под корень, ежелиф народное, хозяина своего не имеет... Надолго ли тебе, разбойнику, тайги-то хватит?

— На мой век хватит.

— А вот это видел? — дед Василек кинул кукиш в наглую Микешкину харю.

Микешка вдруг расхохотался хриплым, неприятным смехом, похожим на скрип треснувшего дерева в непогоду. Видно, развеселила его наивная запальчивость старика, особенно детская выходка с кукишем. Он трясся всем тучным телом, утирал шапкой глаза — хохотал долго, с подвывом.

— Ну дак... словил ты меня... наказывай, — наконец выдавил он. — Каким властям сдавать-то будешь: красным али белым?.. Какой приговор вынесешь?

— А приговор будет такой, — серьезно, даже торжественно объявил Василек, — во второй раз попадешься — к дереву привяжу и розгами буду пороть, покеда лосятина из тебя не полезет.

— Ну, а счас-то? — Микешка пал на колени, прижал к груди кулачищи, воздел к небу глаза, завопил дурашливо: — Накажи за грехи мои! Што же, счас-то, так и отпустишь ненаказанного?!

— Счас-то? — старик подумал. — На первый раз трогать не буду. Катись на все четыре... Только ружье заберу — властям потом отдам, какие объявятся. Пускай оне и судят...

— Ружье?! — Микешка вскочил на ноги, с ревом бросился на старика. Напоровшись на поднятый ствол, отскочил, повернул к Маркелу. Но и здесь ужалился о черный глазок ружейного дула.

— Уймись, — спокойно посоветовал дед Василек, — не прыгай. Ишь ты, ломаться тут начал, как дерьмо через палку. Думашь, власти за мной счас никакой не стоит, дак спущу я тебе? Чеши отсель во все лопатки, покеда не передумал я!

— Да вы чо?! — очумело завертелся Микешка. — Вы вправду, ли чо ли? Ружье-то? Да как же в тайге без ружья-то, без кормильца-то? Оно ить охотнику нужнее, чем пахарю лошадь с сохой...

— Вот и купляй лошадь, начинай жить по-честному, как добрые люди живут, — отрезал Василек.

— Чо, и вправду стать перед тобой на колени?

— Хоть на пузе ползай, сапоги лижи — не отдам! Ты меня давно знаешь.

— Знаю... — Микешка подобрал с земли свой заплечный мешок, медленно пошел прочь, по-медвежьи переваливаясь с боку на бок, выворачивая пятки. Оглянулся, хрипло сказал:

— Встретимся ишшо на узкой дорожке.

Хотел еще что-то сказать... В бессильной ярости вдруг схватил коряжину, замахнулся. Серый — как тут и был — шибанул ему под ноги. Человек и собака клубком покатились по земле.

— Серый, назад! — закричал дед Василек. — Не поганься об него, об козла вонючего...

* * *

Затяжная выдалась осень 1918 года. Такой не помнят и старики. Конец ноября, а снег еще не выпал: в тайге тепло, сухо и непривычная, мертвенная тишина. Все живое приготовилось к зиме, попряталось в норы и дупла, а она застряла где-то в непролазных дебрях северных урочищ.

Заяц давно сменил серую, порядком потрепанную за лето шубенку на новенькую, снежно-белую. Вот и мается теперь в обновке: где ни спрячется — весь на виду. Мертвой хваткой сцапал его страх, держит без сна и без пищи. В густых ельниках, во мхах ищет косой спасения. Крепко сидит: рядом пройдешь — не вскочит, только косым глазом проводит огромные охотничьи сапожищи. И уж чуть не наступишь — только тогда ударит из-под ног белой молнией...

Однажды проснулся Маркел под утро с чувством какой-то неясной радости. Далеко еще было до рассвета, но уже неверный, рассеянный свет струился в окна, наполнял избу таинственным полумраком.

Маркел вскочил с постели, выглянул в окно: так и есть — выпал первый снег! Вот откуда взялся этот тихий свет, разбудивший его в такую рань. Он надернул сапоги, накинул полушубок и выбежал на крыльцо.

Притрушенные снежком ступени смачно хрястнули под ногами. Серый выкатился из-под амбара, рванул ему навстречу. Прыгнул на грудь, пытаясь лизнуть в лицо, — пес давно привык к Маркелу, полюбил его.

— Ну, ну, побалуйся! — строго прикрикнул Маркел, но пес и ухом не повел, разгадав его настроение: как же можно не радоваться в такое-то утро! Он юлой вертелся вокруг, оседал на задние лапы, снова бросался на Маркела, и вся его морда, от надыбленных ушей до кончика высунутого языка, смеялась.

Маркел вернулся в избу, отрезал ломоть хлеба, чай не стал разогревать — торопился. Последние дни он жил один в лесной сторожке. Дед Василек ушел в свою деревню Минино «проведать старуху». Был он, оказывается, женат, в деревне имел свой дом, свое хозяйство. Но всю жизнь прожил в тайге, а усадьбой заправляла жена, которая любила его и всегда была верной, однако в молодости еще заявила мужу:

— Как хошь, а подыхать от скуки в твоей лесной берлоге не согласна... Я — человек и хочу жить не со зверями, а посреди людей...

Ни тот, ни другой не уступил. Так вот и жизнь прожили, изредка наведываясь один к другому...