Сказание о Майке Парусе

Маркел не только внешне, но и характером походил на мать: такой же жалостливый и ранимый. И вот теперь сидели они молча, рядком — родные, любящие души, и не знали, как приласкать, чем утешить друг друга...

С печи слез младшенький, Игнашка, несмело подошел к брату, тронул за колено:

— Ты гостинчика мне принес?

Маркел засуетился, развязал свою котомку, достал краюху хлеба, прихваченную у деда Василька на дорогу.

Игнашка обеими ручонками схватил хлеб, отбежал в угол и, отвернувшись, стал жадно есть.

— Как живете-то, мама? — спросил Маркел и тут же устыдился глупости своего вопроса: видно ведь было и так.

— Живем — не тужим, — горестно качнула головой Ксения Семеновна и вдруг набросилась на сына. — Ты-то зачем явился? Ить весь поголовно молодняк в солдаты бреют, урядник Ильин третьего дни наведывался, все пытал, куда ты запропастился. Чо тебе не жилось в тайге-то, чего не хватало?

— Не знаю, мама... — Маркел понурил русую голову, сцепил на коленях пальцы. — Чего там высидишь, в тайге-то?

— Дак, можа, кончится когда это проклятое время, отсиделся ба...

— Не скоро оно кончится, если будем, как барсуки, по норам прятаться.

— Ты опять за свое... Один раз от смерти ушел, дак неймется? Ишшо хочешь судьбу попытать? Давай-ка ночуй, а утром беги обратно. Нашей нужде ты все одно ничем не поможешь, а себя решишь...

В это время хлопнула дверь, с улицы вбежала сестра Мотренка.

— Што за шум, а драки нет?! — крикнула она и кинулась к старшему брату. — Братушка пришел, а мы уж думали — тебя медведи там задрали!

— Тю, коза бестолковая! — прикрикнула на нее мать, но Мотренка и ухом не повела — тормошила брата, звонко хохотала.

Была она не в пример матери и брату бойкого нрава, голод, нужду переносила легко, даже с веселым презрением, и в свои шестнадцать лет уже расцвела: кровь с молоком, а любую работу ломила наравне со взрослыми. Ничто ее не сокрушало, никакая грязь к ней не липла. Она-то и стала главной опорой матери после ухода старшего брата из семьи, а потом увидел Маркел, догадался, что на практичной, изворотливой Мотренке держится все их скудное хозяйство.

— Ну дак как там, братка, медведи-то в тайге поживают? — наседала она. — Привет мне не передавали?

Рядом с сестрой и Маркелу сделалось легко, он шлепнул ее по крутому плечу, тоже рассмеялся:

— Как же, встретил одного недавно, сватов к тебе засылать собирается.

— Пра-авда?! А какой он из себя, шибко красивый?

— Да как тебе сказать?.. Маленько на Мишку Гуляева смахивает.

— Ой, да ты уж скажешь, братушка... — Мотренка зарумянилась, потупила темные, как ягода-черника, глаза.

Мать, с печальной улыбкою смотревшая на детей, тихо сказала:

— О деле надо ба думать, а оне резвятся, как маленькие.

— Пущай кони думают, на то им голова большая дадена... Правда, братка?

— То-то ты не думаешь, дак и голова у тебя порожняя... Стукни — зазвенит, — упрекнула Мотренку мать.

Игнашка, до этого наблюдавший из своего угла, подкрался к сестре сзади и огрел ее деревянной поварешкой по голове.

Мотренка ойкнула, подпрыгнула козой, схватила брата за ручонку и отшлепала по мягкому месту.

— Не звени-ит! — басом заревел Игнашка.

Решили, что утром Маркел уйдет снова в тайгу, поживет еще маленько у деда Василька, а там — время покажет...

На рассвете к Рухтиным заявился урядник Платон Ильин. Без стука открыл дверь, перевалил за порог тучное, оплывшее жиром тело. Плюхнулся на взвизгнувший стул, выпучив глаза, долго хватал ртом воздух, как выброшенная из воды рыба. Он страдал одышкой, и в горле у него что-то хрипело и булькало, пищало по-мышиному.

Наконец, отдышавшись, обвел круглыми свинцовыми глазами замерших в неподвижных позах хозяев.

Остановился на Маркеле, рявкнул зычным голосом:

— Как стоишь, сук-кин сын! Руки по швам, ноги стрункой!

— Чего базлаешь, кабан недорезанный! — налетела на урядника Мотренка.

— Молча-ать! — Ильин проворно вскочил со стула, затопал толстыми, как ступы, ногами. Двинулся на Маркела. — Собирайсь! За мной ша-агом — ар-рш!

* * *

Так Маркел Рухтин стал солдатом армии верховного правителя «Великой Единой России» адмирала Колчака.

От Шипицина до уездного города Каинска новобранцев везли на лошадях, по первопутку. Санный путь был далекий и веселый. С десяток розвальней, набитых молодыми парнями, гуськом тянулись по свежему, визгучему от мороза снегу. В хвосте на легкой кошевке ехали молодой колчаковский офицер и шипицинский урядник Платон Ильин. Остальные офицеры и солдаты остались в Шипицине — вылавливать непокорных, кто прятался от мобилизации.

Во время проводов парни изрядно хватили на дорожку, многие ухитрились припрятать в сидорах и под сеном, наваленным в розвальни, бутылки с мутным вонючим самогоном.

Так что, только выехали за деревню — началось веселье, будто катили не в армию, а на большой престольный праздник. Соскакивали с саней, орали, дурачились, наступали сзади друг другу на длинные полы тулупов, греясь, бились на кулачках. То там, то здесь вырастала куча-мала, слышались рев и матерки, трещали овчины полушубков.