Сказание о Маман-бие

В полночь его разбудили неистовые вопли, шум, треск, топот копыт. В окно полыхнула преждевременная заря. Черно-багровое пламя внезапно охватило город. Студеный осенний ветер раздувал пожар, красные языки огня стремительно перебрасывались от одного дома к другому. Клубящиеся тучи дыма заволокли небо. Люди стремительно выскакивали из горящих юрт и домов, а иные, задыхаясь в дыму, погибали под рушащейся кровлей.

Бедствие застало людей врасплох, кого в огненной постели, кого в дороге, кого на пастбище в степи. Никто не успел и не мог прийти на помощь горожанам. Аулы горели, люди гибли под копытами конницы султана Среднего жуза Аблая.

Маман-бий, стремясь поднять народ на врага, как опаленная бабочка метался среди огня и дыма от аула к аулу на своем грязном от копоти белом коне. Его догнал и задержал гонец Айгара-бия. Едва откашлявшись от дыма, он торопливо заговорил:

— Маман-бий, устоять перед этой силой невозможно. Вчера они убили нашего Айгара-бия. Меня к вам послал бий Мырзабек. По возможности, говорит, пусть Маман найдет укрытие своим людям; надо, говорит, отсюда откочевывать. И нас он переселяет. Все аулы Седет-керея и род адай и часть рода алим уже тронулись в путь. Все люди Малого жуза и я тоже… с семьей… до свиданья, Маман-бий, простите… — И он ускакал.

Маман-бий застыл ошеломленный. Снится все это ему, что ли? Собравшись с мыслями, он стегнул плеткой своего белого коня, крича во весь голос:

— Друзья мои, родичи, переселяйтесь! Идите на побережье Арала, в Хорезм кочуйте, по старому руслу идите, только все вместе, вместе, рука об руку…

Громовый голос Мамана заглушал вой урагана, но его слышали во всех аулах. Люди разбирали и вьючили юрты, валили дома, разоряли лачуги, гнали скот. Но вражьи нукеры настигали беглецов, поваленные дома горели, собранные жителями стада гнали к урочищам Среднего жуза. Люди, успевшие выгнать скот на край селения, оставались ни с чем. Топот копыт, блеяние отар, плач детей, потерявших родителей, крики родителей, ищущих своих детей, причитания женщин, рыдания, вздохи, горестные слова прощания — все слилось в скорбную песню горя. Далеко разносил ее ветер.

— Будь счастлив, милый! Прощай, несчастный мой кров!

— Прощай, черная доля моя!

Сквозь чад и дым пожарищ мелькает то здесь, то там неистовый Маман-бий на своем белом коне.

Стонали степи. Горы грохотали обвалами, погребая под снегом кочующие караваны; снег без конца сыпался с неба, заметал дороги, закрывал перевалы; растерявшие листья деревья гнулись под ветром, кланялись людям, будто хотели сказать: «Вот и вы остались голыми, как и мы, и, как мы, снова оденетесь весною», свистели, шипели и с хрустом ломались, не выстояв под напором вьюги.

Старое небо плакало, не отрывая глаз от адского этого зрелища, и вместо слез сыпались и сыпались на землю белые его ресницы.

Опять, как в дни 1743 года, запела, без конца повторяясь повсюду — от берегов Сырдарьи до рукавов Аму, — скорбь народного сердца:

Где мой дед был джигитом, а бабка — девицей…
Ты прости и прощай, добрый мой Туркестан!
Пролилась наша кровь, как живая водица…
Ты прости и прощай, злой ты мой Туркестан!

Вторили этой печальной песне степи, пески и холмы, даже сухие травы, хрустящие под ногами тяжело груженных ослов и взваливших на спину жалкие свои пожитки людей. Все говорило: «Прощай, прощай!» Под этот напев падали на дорогу беглецы, умирающие от голода, старости и болезней… Все плачут и поют о родной земле, об отчем крове. Тоске и слезам не видно конца. В разоренных аулах, оставленных хозяевами-каракалпаками, уже устраивались на житье люди султана Аблая. Маман-бий нигде не останавливался, не сходил со своего белого коня. Проскакав по зимнему стойбищу, где уже хозяйничали домовитые баи Среднего жуза, он искал своих сородичей, — может быть, нуждаются люди в его помощи. Но их уже давно согнали с теплых, обжитых мест. В обгоревших шалашах и лачугах ютились лишь ветхие старики и старухи, многодетные семьи да калеки, у которых не было ни сил, ни средств для кочевки.

— Маман, а сколько тебе от роду лет, сынок? Очнувшись от горького раздумья, Маман осадил коня. Перед ним, опираясь на посох, уткнувшись в него подбородком, стоял сгорбленный, немощный старец. Впалая грудь едва дышит, стоит он, словно лук, переломленный посередине, смотрит белесыми выцветшими глазами, — кажется, вот-вот упадет. Маман в недоумении глядел на старика, снова узнавал и не узнавал его: неужели он тот самый чернобородый Сейдулла Большой, великан, аткосшы Мурат-шейха, который пожелал Маману долгой жизни в тот памятный скорбный час, когда он остался один в степи после казни Аллаяра. Не он ли сказал тогда: живи подольше… с благословением людским, а не с проклятием…

Уразумел ты, сынок, на что я тогда намекал?.. Напрасно я пожелал тебе тогда долгой жизни. В этом непостоянном, жестоком мире не нужно жить долго, как я, до семидесяти лет…

— А где же сыновья ваши?